камень, и акула застрянет, как коза на веревке.
– Акула – животное, которое вряд ли где застрянет. А камень, ежели что, зубами разгрызет.
– Не факт. А вот то, что она обязательно застрянет, – факт.
Геннадий стоял вместе со всеми, в одной компании, незряче рассматривал акулу и думал о Владивостоке, о матери, о неведомом ему подпоручике Корпуса флотских штурманов, который сто тридцать лет назад на корвете «Гридень» вошел в бухту Золотой Рог, подивился красоте, необжитости, дикой тихости берегов, душистой дымке, пахнущей цветами, выползающей из недалекой сизой чащи к самому урезу воды, и тут с берега ныряющей в бухту и исчезающей в ее глуби. Бухта проглатывала дым, и он исчезал бесследно, его растворяли мелкие волны кривого, как турецкая сабля, залива.
Почти бесследно исчезли штурман Чуркин и его время, осталась лишь память – внесенные в журналы промеры нескольких бухт, карта Золотого Рога, сухое описание астрономических наблюдений да рисунки постов, поставленных на берегу реки Сунгачи для поддержания связи между Владивостоком и Хабаровском.
Все это Геннадий прочитал когда-то в разных материалах – в основном географических текстах, стараясь узнать, кто такой Чуркин – человек с грубоватой русской фамилией? Раньше мыс Чуркина был голый, угрюмый, а сейчас повеселел, его обжили люди – среди домов на Лесной улице стоит и материнская девятиэтажка…
Высокая безмятежная голубизна неба над головой вновь начала сереть, быстро покрылась пороховым налетом, середина небесного купола прогнулась под невидимой тяжестью, навалившейся сверху, в воздух натекла багряная сукровица, вода в бухте сделалась еще более сиреневой.
Наступал вечер, тянулся он недолго, как недолго тревожил взгляд оранжевыми вспышками, рождающимися на горизонте, потом вспышки эти сделались красными, воздух загустел, и за вечером, оказавшимся на удивление непродолжительным, на землю, на океан стремительно, одним разбойничьим махом опустилась ночь.
Глава 8
Бухту покидали утром, когда солнце уже поднялось над океаном, заиграло золотистыми красками, будто расплавленный металлический шар – глазам делалось больно… Но что там глаза!
В полдень солнце будет жарить так, что от рубки до носа корабля невозможно будет добежать без потерь – по дороге обязательно облезет физиономия, нос очистится, как перезрелый банан, кожа скрутится подобно древесной стружке, – солнце сжигает все живое беспощадно и в первую очередь человека: видать, светило считает двуногого виновным во многих грехах.
Если вечером вода в бухте, давшей им приют на время шторма, была сиреневой, полной нездоровых тропических красок, то сейчас она сияла яркими изумрудными оттенками, – где-то живой изумруд светился сильнее, где-то слабее, раз на раз не приходилось…
Берег с низкими, придавленными жарой домами был прозрачен, неровно подрагивал в струящихся парах воздуха, жил своей скрытной жизнью, – не было видно ни одного человека, все попрятались в тень, сидели под крышами, да в