он мне позднее. – Никогда, до самой смерти не прощу себе, что не проявил характер, смалодушничал. Всё мне казалось, что чувства её ко мне несерьёзные. Она была на восьмом месяце беременности, а ухажёров не убавлялось… И сегодня вижу её в тот вечер – несчастная, красивая, с плотно сжатыми губами, сидела на кровати среди разбросанных вещей, накинув на плечи старую бабушкину шубу и пуховый платок, – за окном начиналась метель. Вдруг, изогнувшись, она завалилась назад. Начались схватки. Я повёл её в родильный дом».
Зимним декабрьским вечером, взявшись за руки, шли мои родители по скованным морозом улицам. Город, погружённый во тьму, был безлюдным. Когда маме становилось худо, отец, прижимая её к себе, просил:
– Потерпи, Леночка, потерпи, милая. Мы совсем близко.
Вдруг мама остановилась и, с улыбкой показав на большую снежинку на варежке, сказала:
– Смотри, Яша, какая прелесть! Пусть и наша дочка будет такой же красавицей…
В приёмном покое родильного дома отец размотал на маме шаль, снял шубку и, поцеловав в сухие губы, сказал:
– Ну, с Богом, милая. Роди мне дочку.
Он был уверен, что всё наладится.
Я родилась около полуночи. В первое моё утро ярко светило солнце и падал пушистый снег…
Сурова русская зима; знают её те, кто родился и вырос на Урале. Снежные метели, заметающие до самой макушки; огромные, простирающиеся далеко за горизонт белые пустынные молчаливые степи, похожие на бескрайние кладбища. Но это и сияющий голубизной и сверкающий на солнце снег, белые хлопья снежинок, морозный скрип под ногами, чудные узоры на окнах и суровый лес с огромными елями и стройными соснами, покрытыми белыми шапками…
Шла война.
Плакали вдовы, сиротели дети, падал пушистый снег…
Лежали в прабабушкиной шкатулке перехваченные траурной лентой похоронки с фронта.
Мама так и не вернулась к отцу.
Когда он собрался уезжать, мне было восемь месяцев. Я бойко бегала по кроватке и знала несколько слов – «мама», «дай» и «Маня». Как отец ни бился, я наотрез отказывалась выучить слово «папа». Он брал меня на колени и повторял:
– Ну скажи – папа.
Я молчала.
Бабушка Паша, проходя мимо, ворчала:
– На кой ей это слово, если у неё папы нет? По твоей милости, прохвост.
Мама была против этих свиданий, боясь, что я начну привыкать к отцу, и он приходил тайком. Садился у моей кроватки, играл со мной, иногда плакал.
– Вот, – сказал он однажды, – уезжаю, оставляю два самых дорогих мне существа.
На что бабушка Паша резко заметила:
– Раньше надо было думать и не пачкать там, где чисто.
За несколько часов до отъезда он пришёл попрощаться. Взял меня на руки, прижал к себе. Я заплакала, да так горько, что он вконец расстроился.
– Да ты что – каменная? – накинулся он на маму. – У ребёнка родного отца отбираешь. Наплачешься над сиротской головой!
– Лучше никакого отца, чем обманщик, – отрезала она.
– Папа, –