тогда там в гарнизоне стояли. – Иннокентий тоже смутился. – Меня-то на германскую годом раньше забрали, но в окопах не сидел, Бог миловал, я больше по шорной части, так что – среди обозников.
– Любая воинская служба во благо Отечества благородна и нужна, – сказал «Семён». «Из офицерья будет… – окончательно убедился Пластов. – И на кой ляд он Андреичу? Ваши благородия в торговцах не ходют. Стало быть, другой имеют интерес… Хотя какая мне разница? Катят по своим делам да и пущай катят…»
Сели за стол, выпили по чарке вполне сносного самогона, беседа дальше потекла.
– Ну так ты расскажи всё-таки, Кеша, как хохлушку такую справную умыкнул? – расщерился глумливой улыбочкой Охотин. – Орёл! А? – повернулся всем туловищем к «Семёну». – Вот така забайкальска гуранска стать и удаль! Орёл!
Похвала добавила Иннокентию хмеля в самогон, подвигла к словоохотливости.
– Нам-то только в марте, числа третьего аль четвёртого, про события в столице весть дошла. Как обухом по макушке – царь отрёкся! Весь Киев всполошился, как есть. И враз столь оказалось сторонников самостийности и прочего сброда – голова кругом! Орут на улицах: «Вильнисти ридной матке Украйне!», а сами магазины да лавки громят. Уж чего только не насмотрелся… – вздохнул Иннокентий. – Где-то в середине марта нас в оцепление поставили, весь батальон. И знаете, для чего? Чтобы народ друг дружку не передавил во время казни Столыпина…
– Столыпина? – усмехнулся «Семён». – Насколько помнится, его в девятьсот одиннадцатом застрелили.
– Да не… – отмахнулся Иннокентий. – Я про памятник евошный. Который опосля убийства поставили в Киеве на этой, как её… ага – Думской площади. Бронзову таку огромадную фигуру. Вот тогда, в семнадцатом, евошный памятник и повесили! Сколотили шустрые хлопчики натуральную виселицу, подцепили Столыпина за шею и вздёрнули. А потом куда-то увезли… – Пластов помедлил. – Он, конешно, сатрап ещё тот, народу после девятьсот пятого перевешал уйму, но по землице и налогам правильно решал, мы тогда малость распрямились, не то что… – Не договорив, замолк.
– А стрельба-то в городе была – кажну ночь! Да и днём на улицу лучше не суйся. Не убьют, так ограбят и снасильничают! – нарушила возникшую паузу, прижав руки к груди и округлив глаза, хозяйка.
– Вот тады-то я и решился, – продолжил Иннокентий и положил руку жене на плечо. – Раз царя-батюшки нету, а кругом полный разор, то какого хрена в гарнизоне сидмя сидеть. С Фимой-то мы уже знакомши были, работала в подёнках, из родни у её – седьма вода на киселе. Ну и рванули по Расее-матушке к нам домой. Эхма… как это только изо всех передряг поизвернулись! Почти три месяца добирались…
– А туточки тоже уже вовсю шла кутерьма! – поджала губы Пластова. – Флагами машут, на митингах горло дерут. А сами всё больше по сторонам глазами зыркают – у кого добро растрясти. То нас красные партизаны дербанили, то семёновцы со своими реквизициями, а потом и вовсе… В кулачьё нас записали. Ну и раскулачили! – Раскинув