«Всякий раз, когда очередной демиург заболевает и отходит в конвульсиях, в мире воцаряется некоторая пауза. Новый демиург еще не готов, и реальность разевает свой оржавленный рот и хлопает ресницами ледяных могил. Ритм рождений и смертей прерывается, остается недоумение. Оно-то и воплощено в том, что мы видим. Мир умер, но не все это заметили…»
В другой раз Головин рассказывал, что в IV веке последние греческие язычники видели в массовом порядке «похороны богини Дианы»: она лежала, неподвижно, застыло, на похоронных носилках, и грустные, бледные нимфы молчаливо лили свои фиолетовые ядовитые слезы…
«Это убило то», и «то» отныне мертво.
Пронзенное ветром сердце
Головин принадлежит циклу предрассветной эпохи. В недрах исторической полночи зябнут пальцы, тоскливо – с паузами в вечность – щелкает сухая челюсть. Тонкая черная куртка, желтый свет московских окон (взгляд извне), обращенные внутрь зрачки, жесткий недоверчивый таксист («эти могут не заплатить»), неизменный снег. Он не чувствует температуры, его тело легко меняет вес на десятки килограммов, то расширяясь до объема солидного плотного господина, то ссыхаясь в птичий скелет юноши или старика – все это на протяжении одного вечера.
«Когда я родился, женился и умер, все время шел снег…» – говорит Головин. Это не шутка, его губы никогда не допускают подъема уголков – верная Луне гримаса строится по иной логике.
Головин воплощает в себе антитезу уюту или комфорту. Встречаясь с ним, мы теряемся, сразу оказываемся в холодном, злом, абсолютно чужом мире. И что-то подсказывает нам, что пути домой нам уже не найти… Видимо, в свое время и сам он ушел и не вернулся, и с тех пор его забыли ждать… Не в силах найти истока своего возникновения, он ходит в сердце метели, устало и радостно освещая путь разодранной грудной клеткой.
Возвращаюсь домой, возвращаюсь домой,
Впереди идет какой-то человек –
Впереди идет прохожий, у него, наверно, тоже
На губах ядовитый смех.
Он проходит в мой дом, он проходит в мой дом,
И в кабину лифта я вхожу за ним.
У него букет фиалок, ну а я, наверно, жалок
Рядом с ним, с портфелем своим.
Он звонит в мой звонок, он звонит в мой звонок,
Открывает дверь моя, моя жена.
И она его целует, и она его ласкает,
Необычно возбуждена.
Он снимает пальто, он снимает пальто
И поет ей про какой-то караван.
За окном седая стужа, он спокойно ест мой ужин
И ложится на мой диван.
Он берет мою книгу, он берет мою книгу
И грызет мое цветное монпансье…
Я стою так тихо-тихо, а он шепчет мне на ухо:
Уходите домой, месье.
И вот я опять в ночи. И вот я опять в ночи.
Очень, очень-очень холодно зимой.
Я иду до поворота, на четыре стороны света
Я иду, иду, иду к себе домой.
Частица