Снегопой. Антон Стефанович

призму ресниц, то можно увидеть розовые, голубые и белые кисти этой сирени прямо над головой. И та некая таинственная часть млечного пути, что существует только в бездонной черноте над кипарисами, совершенно недоступная и никогда не живущая на вечно сером и неумытом московском небосводе, каким-то чудом ухитрилась очутиться вдруг именно здесь, запутавшись среди этих роскошных кистей хозяйской сирени и остаться. Застряла она в паутине его глаз и сиреневых ветвей, застряла прочно и уже не подвластна бесконечному движению вокруг середины ночи, и лишь дрожит под ветром.

      Вот так вот, значит, стою, курю и понимаю, что начинаю замерзать, но уходить не охота. Слова пришли и я не хочу их спугнуть: «… если открыть глаза как следует, то уже не видно ничего. Вернее видно, но все та же чепуха: глухая задняя стена хозяйского дома (пожилой, на еще крепкий, коричневого, деревенского загара кирпич, с зелеными морщинами мха промеж, да желтая полуосыпавшаяся уже, хилая и чахоточная жена его – штукатурка), да карабкающийся цепкими лапками по ним вверх, под самую рыжую жестяную крышу с похожими на будки суфлеров, слуховыми оконцами, неутомимый вьюн, клен кривой ясенелистный, да пару окон за ним (бывших когда-то его и горевших всегда до рассвета оранжевым абажуром, а ныне темных и более уже никогда не его), высоко забравшихся над всем этим, чудом уцелевшим в центре огромного города, замоскворецким двориком. Да, и сирень еще…»