дома среди родных. У него было много друзей. В школе его любили. Он был очень способным. И знаешь… при полном осознании скорейшего конца, он продолжал жить как все: встречался с друзьями, ходил на свидания. У него была девушка, которая даже не знала о его болезни. Кроме того, он даже поступил в Педколледж, тогда это было Педучилище, на математическое отделение, сразу после школы, а ведь знал, что и года не доучится. Будто хотел обмануть смерть, сбить ее с толку. Не получилось.
По щеке старой учительницы скатилась слеза.
Меня тоже тронул ее рассказ.
– Простите, а почему он похоронен здесь? – я показала рукой, дабы сделать акцент на территориальное расположение могилы.
– Он не дожил до отведенного ему срока. Адские боли, против которых не помогали лекарства, довели его до такого состояния, что он выпил слишком много таблеток. И хотя их переизбыток в его организме можно было списать на несчастный случай, мол, не рассчитал… его праведная тетка, признала парня самоубийцей и просто принудила родителей похоронить мальчика здесь. Да, теперь это не важно. Здесь уже всех хоронят.
– А где теперь его родители? Я не слышала этой фамилии раньше.
– Солодовы уехали после похорон сына. За могилой смотрит тетка… Он так долго болел, а умер так внезапно. Всегда был улыбчив, приветлив и никогда не жаловался на здоровье. А еще он писал стихи…
Слезы одна за другой струились из глаз женщины. А я, стояла, молча потупив взгляд на строки, красующиеся на памятнике.
– Почему умирают молодые? – задала она риторический вопрос. – Как же нам жить, когда уходят они? Как справиться с этим?
– Извините меня, – я почувствовала вину. Мой вопрос завел ее в дебри памяти, где померк свет и вокруг лишь гробовая тишина. И кажется, что если заглянуть ей в душу, то увидишь ее стоящую посреди темной поляны, а вокруг – бледные руки, тянущиеся из черного небытия, желающие уцепиться за спасительные лучики едва пробивающегося солнца. И луч, что падает на ее лицо, все более тускнеет. Это мир, в котором, видимо, она частенько прибывала. Мир, в котором она чувствовала себя своей среди тьмы и холода.
– Ты, меня прости, детонька. Иди.
Она развернулась и тихо побрела прочь.
А я, накинув рюкзак на спину, пошла в другую сторону. Пораженная ее рассказом и раненая ее горем, я не могла мыслить здраво. Голова кружилась. Ком подошел к горлу. Мне хотелось плакать, а не плакалось.
Не отдавая себе отчета в выбранном направлении, я прошла через все кладбище и вышла к кикиморову – мосту, как называют двухметровый в ширину, заваленный ветками и выцветшими искусственными цветами, ручей. Старый деревянный мост скрипел и качался, но я все же остановилась на нем, и опершись о перила, заглянула в воду, несущую в себе память страданий людей, которые приходили сюда оплакивать близких.
Сколько я там простояла, не помню. Домой пришла поздно, еле волоча ноги. От ужина отказалась и мама, зло сверкнув глазами, начала ругать Максима, видимо, думая, что