ваксу и слюну в вязкую мазь. Затем немного – совсем немного! – нанести на обувь, а потом тереть, тереть и тереть. Нужно тереть так, будто ты всерьез надеешься вызвать джинна, который справился бы со всеми твоими бедами. Нужно тереть и тереть, размазывая каждый раз не больше одной крошечной порции мази, пока не покончишь с одним ботинком, а потом браться за второй. Нужно добиться того, чтобы оба ботинка покрывала тончайшая матовая пленка мази, а затем, взяв другую тряпку, приступить к окончательному полированию и делать это так же яростно, как и воюешь, вжик-вжик! Это было уже почти утраченное военное искусство; ходили слухи, что вот-вот введут обувь из патентованного кожзаменителя, потому что молодые морские пехотинцы не желали тратить целые часы на поддержание обуви в порядке. Но Донни гордился своими сверкающими парадными полуботинками, сохранял их поверхность в неизменном состоянии по нескольку месяцев, а потом снова возвращал им идеальный вид, так что его обувь всегда могла своим сиянием соперничать с солнцем.
Как же это глупо, думал он на этот раз, привычными движениями растирая мазь.
Как смешно. Как бессмысленно.
Этот весенний день в Вашингтоне выдался столь же кошмарным, как и предыдущие. Погода стояла жаркая и душная, – похоже, собирался дождь. Кизиловые деревья вовсю цвели. Вокруг отведенного для похорон участка раскинулись пологие пригорки и ложбины Арлингтона, заполненные деревьями, сплошь покрытыми розовыми цветами, под которыми лежали мертвые юноши, а дальше, напоминая панораму Рима из кинофильма, виднелись сверкавшие даже в мглистом свете белые здания столицы Америки. Донни видел и шпиль, и купол, и большой Белый дом, и плачущего Линкольна, укрывшегося под своим мраморным портиком. Только симпатичный маленький бельведер Джефферсона оставался вне поля зрения, скрытый за одним из увенчанных цветущим кизилом и изрытых могилами холмов.
Очередные похороны подходили к концу. Хотя всеми владело какое-то озлобленное настроение, все шло хорошо. Даже Кроу в этот день почему-то очень старался, так что они без единого сбоя сняли ланс-капрала[16] Майкла Ф. Андерсона с черной машины-катафалка и перенесли на траурную каталку, прошли медленным маршем, громко чеканя шаг, к могиле, сдернули с гроба флаг и четко сложили его. Донни вручил звездный треугольник убитой горем вдове, совсем молоденькой прыщавой девочке. Всегда лучше ничего не знать о парне, лежащем в ящике. Кем был этот ланс-капрал Андерсон? Пехотинцем, или писарем из интендантства, или членом экипажа вертолета, или военным журналистом, или фельдшером, или сапером? От чего он погиб? От пули, или от взрыва, или от дизентерии, или от венерической болезни? Никто из них этого не знал; парень был мертв, и все тут, и Донни в своем голубом кителе с эмблемой морской пехоты, белых брюках и белой фуражке застыл в строгой позе, четко отдавая салют хлюпающей носом дрожащей девочке, пока барабаны выбивали дробь. Скорбь настолько уродлива. Это самая уродливая вещь из всего, что только есть на свете, и он за восемнадцать бесконечных месяцев обожрался ею до блевотины. У него разболелась