отвечала Анна, картаво произнося слова с коварной буквой «р».
– Вот и славно! – улыбался Шимон Моисеевич и спешно уходил на первый этаж своего дома вести приём пациентов.
– Знаешь, Соня, если бы оказалась одна, вот так, как ты, я не знаю, смогла бы спастись или нет… – задумчиво сказала Анна, глядя на пламя от разгоравшихся дров в камине.
– Смогла бы, обязательно смогла бы! – ответила подруга, внимательно смотревшая на огонь.
– Люблю смотреть на огонь. Так хочется, чтобы он забрал все обиды, переживания и страхи, – тихо сказала Анна.
– Обиды и переживания не самое опасное и тяжёлое, моя милая! Мне представляется, то, что сейчас происходит, в тысячи раз будет страшнее. Нам нужно либо бежать из страны, либо как-то приспособиться. Tertium поп datur![1]
– Я не верю, что всё так катастрофично, да и отец не говорит об отъезде из страны, – сказала Анна.
– Я видела всё своими глазами, что было в Петербурге той ночью. И никогда не смогу забыть тот ужас, который испытала. Ты совсем не бываешь на улице, а тем временем в городе произошли перемены, и они страшны по своим последствиям, – тихо возразила Софья.
– Я знаю больше, чем ты думаешь! Я не глупа! Жизнь здесь, в Кронштадте, не то что в Петербурге, конечно. Однако на протяжении последних лет уже несколько раз в городе и на флоте поднимались мятежи. Каждый раз находился выход, но теперь всё намного опаснее. Когда отец прочитал в местной газете, что мятежный дух, овладев революционно настроенными массами, захватил Петроград, что свергнуто правительство и установлена военно-революционная власть – власть большевиков, я была сама не своя. Что теперь будет, никто не знает! В Кронштадте революционный накал и эйфория были колоссальными, как цунами! Толпа моряков зверски растерзала адмирала Вирена и несколько дней не позволяла захоронить его тело… – не в силах сдержать нервную дрожь, Анна рассказывала подруге то, что пережила за эти дни.
– Нужно быть сильными. Надо найти в себе силы, иначе мы все погибнем! – обнимая подругу, сказала Софья.
– Отец говорит, что революционеры вымещают на всех и вся свою агрессию и накопившуюся злобу, крушат на своём пути всё, что раздражает их. Теперь нижние чины нагло разгуливают по восточной стороне Николаевского проспекта, по «бархатной», пересвистываясь со своими сослуживцами, которые привычно идут по противоположной, «ситцевой», и кричат непотребные разухабистые выражения, славящие революцию и хающие старорежимные порядки. А на Екатерининской улице у входов на бульвар поломали висевшие таблички с надписью: «Собак не водить, нижним чинам не заходить». Хамство и вандализм, разве так можно? Зачем же разрушать доброе, хорошее? – не унималась Анна, продолжая рассуждать о ситуации в городе.
– Они уничтожают то, что напоминает им об их тяжёлой доле, – спокойно и тихо сказала Софья. – Джинна выпустили из бутылки, дорогая Энн!
– Однажды в детстве я видела, как с цепи