Мужчины, вяло потягивая пиво из баночек, краем глаза наблюдали, как плескаются на мелководье их дочки – девочки лет пяти. Одна в красном, а вторая в оранжевом, как у взрослых дам, купальниках.
– Свобода… – нехотя отозвался араб.
– Сила нужна и власть, – тверже сказал круглый. – Представь, насколько преступность уменьшилась бы, верни мы телесные наказания. – Он жестко улыбнулся. – Порки хорошей не хватает. Мно-о-гим.
– Думаешь, помогло бы? – спросил араб.
– Конечно. Ты хоть знаешь, что это такое – порка? – круглый чуть подался вперед, увлекаясь. – Мы-то и не знаем, только слово слышали, – огорчился он, – а предки не дураки были. Они-то понимали, боль – лучший воспитатель. Можно же месяцы потратить, объясняя, и они при своем останутся. Или-одна хорошая порка.
Араб с сомнением качнул головой.
– Да, – круглый заговорил живее, – ты ударялся когда-нибудь об острые углы дивана, там, или шкафа?
– Бывало.
– Ай, как больно, да? – зажмурился круглый. – Прямо ух! И мозги сразу прочищаются. Мир иначе воспринимается. Не так, что ли?
– Да-а… – протянул задумчиво араб.
– Вот! А представь, что будет, когда вдарят кожаным кнутом тяжелым, плетеным? Да со свинцовыми гирьками на концах. С размаху. С оттягом! Боль острейшая, жгучая, все тело пронзает. И долгая… да, я читал, она не проходит. Жжет. А тут еще… И еще… И полсотни горячих! Каково?
– Бр-р-р… – передернуло араба.
– Вот и перевоспитали дурачк, – подмигнул круглый. – А делов-то пятнадцать минут работы. – Он довольно потер руки. – Потом месяца два только в себя приходить будет, лечиться. И уж точно выпендриваться перед властью не станет, никогда. Вот бы нашим, – он снова подмигнул, явно намекая на кого-то конкретного, – применить, ходили б как шелковые. Ни о каких правах человека и не заикались бы и шапку перед господами ломали б за версту. Как при царе-батюшке бывало.
– Я баб всех современных выпорол бы, – откликнулся араб, – вот уж кто воли взял много. А так бы каждой по двадцать горячих всыпали – и красота. Мужьям не перечили б и о карьерах забыли. – Он мечтательно покачал головой. – Ну а мужики, говорят, бывают такие, что ничем не сломаешь. – Вспомнил он слышанное в школьные годы.
– А, – махнул рукой круглый, – и на них управа была. Например, ноздри рвать. Ух! – он дернул плечом. – Жуть! Клещами железными, представляешь, ноздри вырывают? Больно ужасно. И на всю жизнь отметина такая, что никто и близко не подойдет, как прокаженный будешь. Я бы коммунякам повырвал бы и либерастам за компанию. А если это не подействует – башку отрубят, – продолжил он, – закон суров был всегда. Это щас расхлябанность какая-то появилась. Или нет, – круглый раззадорился и заерзал. – Четвертование! Вот – дело. Одну руку отрубят, потом вторую. И не спеша, чтоб помучился и другим в назидание. Потом ногу долой, затем следующую. И когда уж обрубок один останется, можно и башку снести, – он выдохнул восхищенно. – Такое увидишь раз, и никакое равноправие в голову не полезет. Ух!
– Да, – поддержал приятеля араб. – Видел картинку в школьном учебнике, как за ребро подвешивали, тоже неслабо. – Он ласково махнул дочурке рукой, улыбнулся, о чем-то поразмыслив, и продолжил, – и цензуру вернуть бы, чтоб всякое быдло не лезло со своими писанинами да блогами, да видео. Сильно на молодежь влияет.
– А молодежи работать побольше надо. А они тут всё учатся! – затараторил круглый. – Какая, к черту, учеба? Пусть быдло работает, вкалывает и место свое знает. А то каждый у нас теперь гражданин, права у него! Здравоохранение им подавай, образование. А рылом-то вышли? Вон, дворяне как порядок держали. Пикнуть никто не смел. С голоду подохни, а господского не трожь! Шапку долой, когда барин идет. И поклонись, не сломаешься. Слыхал, простолюдинам даже по тротуару ходить нельзя было. Там господа гуляли. А эти по дороге, по говнищу! И много мест было, куда всякое простонародье не допускалось. А нарушишь – в рыло получишь. Или порка… И правильно их в школы не брали. Пусть пашут…
– Блин, – вздохнул с сожалением араб, – а потом революция эта.
– Да, – поник круглый, – и тех, кто весь этот скот тыщи лет вот так, в кулаке держал. – Он крепко сжал ладошечку, демонстрируя. – Это ж быдло ни за что ни про что, без суда и следствия начало зверски репрессировать. Вот что значит дорвались до власти, сволочи. Насилие… Страшное насилие… Один тридцать седьмой год чего стоит. Вот чем объяснить эту жестокость?..
Шустрые девчушки, вдоволь наплескавшись в речке, бодро подбежали к отцам. Те, сразу забросив интеллектуальную беседу, принялись растирать малявок полотенцами, ласково и добродушно бормоча много-много добрых слов.
Церковь
Июль превратил центральные улицы города в пыльные и горячие ловушки с беспощадным солнцем над головой. Поэтому я ухожу метров на триста вправо и шагаю по реальности параллельной – тенистой и почти бестранспортной. Иркутск, конечно, не мегаполис, но и тут иногда приходится бежать от цивилизации. Здесь тихо.
Слышу, что у меня появился спутник – позади. Вышел из соседнего дворика,