что собаку эту прислали ко мне оттуда. С той стороны.
Со временем я стала бояться выходить из дома. Зашторивала окна. Чтобы никто не обнаружил меня – психа. И не забрал от Фиаты в больницу. Фиату я очень полюбила. Рядом с ней было не так страшно и тепло.
Дома она грызла стены, оставляла во всех углах маленькие лужицы и весело виляла хвостом, словно всё ей нипочём.
В один из таких дней к нам в гости пришёл академический композитор. Приехал на велосипеде.
Если бы он, когда собирался выезжать из дома, мог знать что его ждёт, он бы несомненно повернул назад. Но он не знал.
Он ехал ко мне, надеясь получить творческий заказ. И деньги. Это следовало из моего звонка. Где я мела всё что ни попадя, будучи откровенно не в себе.
С языка у меня слетали случайные слова. И композитор принял всё за чистую монету.
Когда он въехал в мой двор солнечным октябрьским утром – я сразу влюбилась.
Мы пожали друг другу руки и взгляд мой скользнул по тёмно-синей рубашке. По его лицу. По обручальному кольцу на безымянном пальце. «Конечно, такой не может быть свободным» – подумала тогда я.
Пригласила его к себе, в обшарпанную квартиру. Притащила Фиату.
Потом мы слушали мои песни. На столе лежали листы с текстами. В туалетных трубах настырно шумела вода, позоря меня самым беспощадным образом.
Композитор уехал, так и не поняв, зачем его пригласили. Но обнадёженный. Я наплела ему что-то про аванс. А сама вечерами рыскала возле помойки, не решаясь окончательно на это последнее падение.
Моё трагическое роковое сумасшествие в тот день, привело меня прямо к любви.
Tabulа rasa III.
Это были одинокие дни. Такие одинокие, что и вообразить нельзя ничего хуже этого.
Я жила там же, и, в этом смысле, ничего не изменилось. Но это было вовсе не то, что раньше.
От горя и вправду можно свихнуться. Но моё безумие существовало само по себе. Оно дремало, как неведомый зверь в глубине лесной чащи – никем никогда не виденное.
Пока мои знакомые и друзья продолжали жить привычной жизнью, я разлагалась внутри своего разума. Не зная как выбраться наружу.
Больничную карту из страха я выкрала и сожгла. Таблетки и рецепты прятала, завёрнутые в три пакета, в самый тёмный угол кладовки.
Такой я досталась моему композитору. Он приходил к одному человеку и сбегал от другого. Друзья советовали устроиться на работу и взяться за ум. Но вот ума-то у меня как раз и не было.
Я как будто доживала последние дни. Одной ногой в могиле, почти касаясь рыхлого песка.
Устраиваться удобнее в личном аду, мне помогала целая кладовка алкоголя. Надаренного папе за годы работы.
В большом кресле, у холодной батареи, веся сорок пять килограммов. Завернувшись в мамин шерстяной палантин, я слала композитору свои фотографии. На затуманенных снимках улыбчивое лицо и взгляд, полный тоски и безумия. И всё же этот миг – самый прекрасный из тех, что я помню.
Мои шаги по коридору, штаны в серо-розовую клетку и полосатая футболка с надписью «Манго». Короткие осветлённые волосы.
Пока