казалось, что у меня никогда не будет ничего подобного. Хотя мама, пришивая поролон, уверяла, что все будет хорошо, надо только подождать год, или два.
Я неторопливо разделась, демонстрирую новый купальник и девки с удивлением начали меня разглядывать, им, видимо, не терпелось спросить, когда у меня успела вырасти грудь, но они стеснялись сидящих рядом парней.
Тут Танька Климова что-то шепнула на ухо Любке Махаевой, и они обе засмеялись, глядя на меня.
Как обычно мои щеки вспыхнули ярким румянцем, игнорируя смех, я легла на покрывало ничком, и подставила спину летнему солнцу.
Какое-то время лежала не шевелясь, но вскоре спину начало припекать и пришлось повернуться. Парни ушли наверх вместе с Валькой, укатив с собой мотоцикл.
– Эй, недотрога, – негромко сказала Климова, – расскажи, с чего бы у тебя грудь появилась, ты же еще вчера плоскодонкой была?
Я шмыгнула носом, пытаясь не заплакать, это на какое-то время получилось.
– Молчит, еврейка, – удовлетворенно продолжила он. – Ваты напихала в чашечки и довольна. Теперь будет мальчишек кадрить.
Не желая дальше слушать Таньку, я вскочила и, собрав одежду, почти бегом ринулась от одноклассниц.
Мне удалось найти неподалеку местечко между упавшими деревьями, где был пятачок песка. Там вновь разложила покрывало, улеглась на него и начала хныкать.
– За, что мне это, за что, я люблю своего папу, он хороший, добрый человек, мастер своего дела, его уважают на работе. Но иногда я его ненавижу, за то, что периодически слышу в свой адрес, – думала я, прерывая свои мысли всхлипываниями.
Как было хорошо в детском саду и первых двух классах, никто меня не трогал, учителя ставили в пример за поведение и учебу.
Но однажды в третьем классе ко мне на перемене подошел Сережка Филимонов, наш самый хулиганистый одноклассник.
– Слышь, Гайзер, а ты, правда, жидовка? – спросил он.
– Нет, – возмутилась я. – Какая я тебе жидовка, я такая же, как все, обычная. А кто такие эти жидовки, ты знаешь? – в свою очередь спросила я.
Сережка растерянно почесал голову.
– Ну, батя говорил, что жиды во всем виноваты, они жадные, носатые и с черными кучерявыми волосами. А бабушка сказала, что они этого продали, как его, ну Христа вроде. И сказала, что твой отец тоже жид, хоть и сапожник.
– Неправда! – заплакала я, – сам ты жид, и родители у тебя жиды!
– Ах, ты еще и обзываться! – закричал Сережка и больно дернул меня за косу. В ответ я расцарапала ему лицо ногтями. Когда учительница зашла в класс у нас была боевая ничья. Я убирала в портфель порванный фартук, а Сережка, оторванный воротник рубашки. Инга Николаевна во время урока периодически кидала взгляды на расцарапанную Сережкину рожу, но так, ничего и не сказала.
Дома я первым делом убежала к папе в мастерскую. Он, как обычно, сидел на табурете в своем кожаном фартуке, перед надетым на лапу сапогом. Рот у него был полон деревянных гвоздиков, которые он заколачивал в подошву, как из пулемета.
,