долгожданное воскресное утро я встал позже обычного и чуть не пропустил очередь на утренние процедуры. Вид душевая комната имела удручающий: потрескавшаяся темно-зелёная краска, ржавчина и местами вырванная плитка – никто не брался это ремонтировать. Во-первых, на такую роскошь ни у кого не хватило бы денег, а, во-вторых, над «ничейным» пространством никто трястись не собирался. Да и человек быстро привыкает даже к такому.
– Максим Никифорович, голубчик, пропустите меня с кастрюлей… а вы, Марк Анатольевич, убрали бы свой котелок! Да и что вы тут расселись посреди комнаты – ни пройти ни проехать! О, Лев Александрович, вы тут совсем некстати… – было первым, что я услышал, войдя на кухню.
– Эх, привольно мы живем -
Как в гробах покойники:
Мы с женой в комоде спим,
Теща в рукомойнике, – с усмешкой проговорил Юрский.
– А вы не зубоскальте, Марк Анатольевич, не те времена.
– Что же мне ещё делать, если я в своём же доме себе каши не могу сварить? – ответа он не получил, – Лев, я предлагаю позавтракать у вас, сейчас только котелок с плиты сниму.
– Где ж это видано, чтобы советский гражданин отделялся от общества? – нарочно встрял Поплавский.
– Позвольте, милейший, я освобождаю площадь для кулинарных шедевров Евдоксии Ардалионовны, – та ответить не могла, поскольку наполовину вывалила свое дряхлое тело из окна, доставая из авоськи овощи, – а из вас порядочный советский гражданин, как из пластилина пуля.
– Я бы попросил!
– Пойдёмте, Лев.
Радио уже вовсю гудело, и порой мы невольно вслушивались в слова речи Сталина на одном из последних съездов партии: «Было бы ошибочно думать, что наша партия, ставшая могущественной силой, не нуждается больше в поддержке – это неверно. Наша партия и наша страна всегда нуждались и будут нуждаться в доверии, в сочувствии и поддержке братских народов за рубежом. Особенность этой поддержки состоит в том, что всякая поддержка миролюбивых стремлений нашей партии со стороны любой братской партии означает вместе с тем поддержку своего собственного народа в его борьбе за сохранение мира…»
Видимо, я невольно состроил недовольную гримасу и Юрский это заметил.
– Хотите, я прикрою дверь?
– Да, пожалуй.
Сперва мы ели в тишине и только тиканье часов заполняло эту паузу. Все это время я пытался угомонить вспыхнувшие эмоции.
– Вы явно хотите побеседовать об этом?
– Возможно, но собеседник из меня, как из первокурсника Шопенгауэр. Не могу я объективно судить, нет. Внутри сейчас все так и клокочет, стоит только хорошенько окунуться в воспоминания – не хочу вываливать это на вас.
– Я понимаю, – и он правда понимал. Юрский был одним из немногих, кому я доверил подробности своей биографии, равно, как и он мне своей, – но в этом и ваша ошибка. Этим «хорошенько окунуться» вы только хуже делаете. Чем чаще, уж простите