пятого шага разглядеть что-либо сквозь пелену метели было практически невозможно. Шофёр ехал не торопясь. Он, конечно, помнил дорогу до нужной деревни, но на всякий случай перестраховывался, чтобы не пропустить нужный поворот – нужный по памяти ориентир в такой буре все равно не сыщешь.
– Разрешите о личном, товарищ капитан? – спросил он, поворачиваясь к Лебедеву.
Тот усмехнулся. Говоря «разрешите о личном», Валера Крюков, или как его за глаза в части называли Капитан Крюк, обычно просил разрешения просто поболтать. Он был человеком – одним из немногих, – кто питал к Лебедеву какую-то особую любовь, не свойственную для рядового по отношению к командиру. Да, в иной ситуации, в бою, или при непосредственной службе бок о бок, такое отношение еще можно было объяснить. Но в ситуации, когда видишь капитана только когда нужно его куда-то отвезти, привязанность шофера конкретно к этому капитану не могла не удивить.
– Любишь ты поболтать, Валера, – Лебедев шмыгнул носом. – Ну, давай о личном.
– Как у вас дела-то? – шофер смотрел то на дорогу, то на капитана. – Едете, лица на вас нету. Случилось чего?
– Да нет, не случилось, – Лебедев пожал плечами. – Пока что все нормально.
– Ааа… а то едете так грустно, уж, думаю, не на поминки ли.
– Типун тебе на язык, Валера, – Лебедев бросил на шофера быстрый осуждающий взгляд и снова отвернулся. – Все у меня нормально, к сослуживцу еду бывшему, он с Афгана сегодня ночью вернулся. А то, что грустный еду… воспоминания о службе с ним не особо приятные были.
– Что ж вы к нему тогда едете, если воспоминания с ним плохие были? – непонимающе спросил шофер. – Таких людей обычно забывают, как только так сразу.
– Нет, человек он хороший, – Лебедев протер глаза. – А воспоминания это я в принципе говорю, о службе тогдашней.
– А, ну тогда другое дело, – Валера кивнул, уже понимающе. – А что за воспоминания? Поделиться не хотите?
– Нет, не хочу, – отрезал Лебедев. – Такие воспоминания даже мельком вспоминать больно, не то что говорить о них.
Валера пожал плечами, мол, как знаете, товарищ капитан. А ведь ему, то есть Лебедеву, действительно было виднее, рассказывать о своих похождениях в Афганистане или умалчивать о них. Как и многие другие он предпочитал умалчивать, не рассказывать, особенно гражданским людям. Те, кто сидел все время здесь и не бывал там, не могут понять, что такого там происходило, что об этом стараются не говорить. Часто из-за такого настроя человека его могут просто упрекнуть во лжи, мол, не был ты ни в каком Афганистане, а если и был, то сидел где-нибудь в штабе, писарем был и казенную тушенку ел. А вот тот, кто был там, а не сидел здесь, такого себе позволить не могли. Для них наоборот тяжелое молчание говорило о том, что ты там именно был, и не писарем в штабе при казенной тушенке, а самым, что ни на есть солдатом, который видел столько, что простому человеку и в страшном сне увидеть не придется. Для таких, бывших там, сослуживец,