лук, он пустил стрелу в высоко летящую утку, но промахнулся.
– Отвык я стрелами бить, – пояснил он грустно, возвращая лук Маринке.
Та удивленно глянула на него.
– А был первый лучник в слободе. Как же это ты? Вот гляди, как надо. – Она снова сбила стрелой птицу.
Наступили сумерки. Начался лет уток и гусей в камыши на ночлег. Охотничий пыл охватил и Кондрата.
Стаи птиц, словно искушая его охотничье сердце, летели прямо на него. И он не выдержал. Взяв ружье, прицелился и сбил пулей низко летевшего гуся. Гулкое эхо выстрела раскатилось по камышам.
Маринка дернула за еще теплый от выстрела ствол ружья.
– Отговаривал меня из рушницы палить, а сам… Поди, теперь всех ордынцев всполошил, – с лукавой укоризной произнесла она.
– Эх, Маринка, казак не сайгак – ему не можно по-заячьи жить. Коли всего бояться, то и свет белый не мил станет! А нагрянут ордынцы, я ни тебя, ни себя им в обиду не дам, – блеснул в сумраке белизной ровных зубов Кондрат.
Девушка невольно прислонилась к нему.
– Я с тобой всегда, любый, – сказала она просто.
Казак отбросил свое ружье и ласково обнял Маринку.
Взволнованные, они присели у корней вербы и долго целовались, слушая, как ветер невидимыми руками перебирает стебли камышей.
Звезды густо усыпали небо, когда Кондрат с Маринкой снова сели на застоявшихся коней. Только выехав из чащобы в степь, они вспомнили про добычу, оставленную у вербы. Но возвращаться за нею обоим не хотелось.
– Бог с ними, с птицами! Забыли – так забыли, – махнула Маринка рукой.
И Кондрат радостно согласился с нею.
Кони их медленно шли рядом по узкой тропке, вьющейся среди высокой травы. Весь путь до слободы ехали обнявшись казак с дивчиной.
Освещенная месяцем, ночная степь тонко звенела от неумолчного стрекота кузнечиков и была совершенно безлюдной. Нигде не было и признаков присутствия ордынцев.
– А ты права! Басурманы теперь присмирели. Видать, получили они в прошлую войну хорошую острастку, – сказал Хурделица, прощаясь с Маринкой на окраине слободы.
– Видишь сам теперь, что присмирели. А ты боялся, – пропела беспечно девушка.
Казаку стало стыдно своих недавних опасений.
«Видно, шибко напуган я панами, что стал и басурманов бояться, – думал Кондрат, подъезжая к своей поноре. – Обжегся на молоке, так и на воду дую».
Уговор
Так и повелось теперь у Маринки с Кондратом – каждую субботу встречаться у Лебяжьей заводи. Хотелось бы им видеться почаще, да никак не выходило. Очень заботили Кондрата труды хозяйские.
Урожай, взращенный его матерью, не радовал. Хватить его могло только на ползимы. Поэтому молодой хозяин всю надежду возлагал на прибыток от овец и коров. Починив хлева и овчарни, Хурделица от зари до зари косил в степи траву и свозил ее во двор. Когда возле поноры появились два огромных желто-зеленых стога, он довольно потер натруженные руки – теперь на всю зиму хватит корма для скота. Что ж, пожалуй, можно ждать и прибытка!
Но