как ты, всю работу у мужиков забирают!
– Ничего подобного, – возразила мама. – Ни один мужик за такие деньги и пальцем не шевельнет.
С прачечной пришлось распрощаться.
– Не ходите, значит. Работаете? – интересуется господин.
– Нет, – так же коротко отвечает Трюс.
Горничной из нее не вышло. Как раз на днях ее в очередной раз погнали с места. Мы помогаем маме по дому. Да и на помощь Сопротивлению уходит немало времени.
– Чего вы от нас хотите? – холодно спрашивает Трюс. – У вас есть для нас работа?
Гость улыбается, потом, посерьезнев, объясняет:
– Да. Я хочу создать группу активного сопротивления. Мы будем пускать под откос поезда с боеприпасами. Подрывать железнодорожные пути. Красть оружие у фрицев или у полиции. Расправляться с предателями. – Он умолкает в ожидании нашей реакции. Потом добавляет: – Это будет группа насильственной борьбы.
И он приглашает нас в эту группу?
– Вы мне нужны, – говорит он.
Мы? Девчонки?!
У меня перехватывает дух. Нет, думаю, в такую группу мы вступать не станем, ясное дело. Ни в жизнь! Надо признать, его планы отличаются от того, что советует населению правительство в лондонском изгнании[2], – «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы – близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина – решительные слова – мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.
– Я не просто так к вам зашел, – продолжает он. – Мой выбор пал именно на вас.
Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.
Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.
– Почему? – хочет знать она.
– Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и… – он улыбается, – …потому что группе нужны женщины.
Женщины, повторяю я про себя. Женщины… Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или – с ее вечно мятой одеждой – за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.
Он широко улыбается.
– Вы же еще совсем девчонки! Фрицам и в голову не придет вас заподозрить!
– Значит, – говорит Трюс, – вы выбрали нас потому, что фрицы не примут нас всерьез?
– Точно, – отвечает он.
– Отлично! – язвит Трюс.
Я вдруг вижу нас его глазами. Нас обеих. Две девочки в линялых матросских платьях, белых носочках и ботах. Я худенькая, метр шестьдесят ростом, выгляжу на двенадцать. Щеки мягкие, круглые, как у ребенка. Ни единого прыщика на лице. Вместо груди – две горошины на полочке.
Господин смотрит на меня