не признают. Чьи только такие никудышные? Откуда взялись?
Сидят, съежившись, акробат с акробаткой, ждут высланную за ними «звуковку» – из этой машины кричат немцам, чтобы сдавались, но не всякий день, и другой свободной машины на сегодня нет.
Может, не застрянет «звуковка», осилив размытую дорогу, и доставит их куда надо – на передовую, поближе к врагу. Молоденький акробат расстелет коврик на комкастой, набухшей земле и станет вертеть акробатку. Под дождем, и, может, на мушке у вражеского снайпера, и под ошеломленными взорами обступивших бойцов маленькая циркачка взлетит на воздух, немыслимо изогнется – босая, раздетая, поблескивающая чешуйчатыми трусами.
Все на врага!
Божья коровка, полети на небо,
Там твои детки кушают котлетки…
– это доносятся наперебой голоса деревенских девочек. И мы в детстве этими же словами заклинали божью коровку, усадив на ладонь. И до нас это было. И после этих девочек все так и будет.
Свалятся оттуда, сверху, и отгрохают свое все бомбы. А обжитое, домашнее, нехитрое небо – «детки», «котлетки» – останется.
Здесь, на нашем участке, на переднем крае противника среди солдат распространяют воззвание немецкого командования. Перевожу доставшийся нам экземпляр:
«Немецкие солдаты! Мы должны удержать Ржев любой ценой. Какие бы мы потери ни понесли, Ржев должен быть нашим. Ржев – это трамплин. Отсюда мы совершим прыжок на Москву!»
Солнце, заваливаясь за дальний лес, выбросило косые лучи, подсветило танковое становище у нас в деревне.
Мне повстречалась женщина. Она шла со мной рядом, гремя висевшими на руке пустыми ведрами.
– Ох, он лупит и лупит.
Немец действительно сегодня что-то обнаглел.
– Долго такая музыка тянуться будет?
– Это вы насчет пальбы?
– Нет, насчет всей войны я. А кончится – кому понадобишься? Уже года не те.
Я сказала ей, что она еще вполне ничего собой.
Она быстро скосила на меня глаза, свободной рукой поправила косынку на голове, усмехнулась:
– Да какая я хорошая – вся морщеная.
Старуха разогнулась от гряды, приложив руку к глазам козырьком, в упор рассматривала нас, не шелохнувшись. Моя попутчица ушла, погромыхивая ведрами. Старуха указала темным пальцем ей вслед:
– Тюрина – выжига. Она по двадцать рублей клубнику носила в город. И опять понесет, вот увидишь, дай только война кончится.
Где-то совсем близко на краю деревни разорвался снаряд. Старуха покачала головой.
– Он уже не такой буйный, окорачиваться вроде стал. А вот опять, гляди.
Она уже перешагнула через жердину и позвала меня в дом, не спрашивая, кто я и зачем явилась. Это был запустелый, закопченный дом с осевшим полом и скособочившимися окнами; здесь держался начальничий запах одеколона, папирос и новых ремней. На лавке спал боец, нахлобучив на лицо пилотку.
– А ребятишки ваши где же?
– Их прохлыстать как следует надобно. Поняла? Гоняют