или мальчику. Он вообще более похож был на мальчика, чем на мужчину; он не отпустил ни бороды, ни бакенбард, ни усов. Я бы сочла его моложе Луциллы, хотя, в сущности, он был старше ее на три года.
– Наше знакомство началось довольно странно, милостивый государь, – сказала я. – Вы оригинально заговорили со мною вчера вечером, а я слишком опрометчиво заговорила с вами сегодня утром. Примите мои извинения и посмотрим, не станем ли мы, наконец, справедливыми по отношению друг к другу. Мне еще нужно сказать вам несколько слов. Вы не сочтете с моей стороны слишком большой бестактностью, если я замечу вам, что вы и меня могли бы пригласить присесть в вашем доме?
Он добродушно засмеялся и повел меня в дом.
Мы вошли в комнату, где принимал он Луциллу, и сели на стулья под окнами так, как он с нею сидел, с тою только разницей, что на его место села я, и теперь лицо его было обращено к свету.
– Мистер Дюбур, – начала я, – вы, конечно, уже догадались, что я слышала, что говорила вам мисс Финч на прощанье.
Он поклонился в подтверждение моих слов и начал нервно играть вазочкой, которую Луцилла оставила на столе.
– Как намереваетесь вы поступить? – продолжала я. – Вы говорили об участии, которое чувствуете к этой молодой девушке. Если оно истинно, то вы постараетесь заслужить ее хорошее мнение, исполнив ее желание. Скажите мне прямо, прошу вас. Хотите ли вы бывать у нас, как порядочный человек, убедивший двух дам, что они могут принимать его в качестве соседа и друга, или хотите вы заставить меня предупредить димчорчского ректора, что некая сомнительная личность пытается навязать свое знакомство его дочери?
Он поставил вазочку на стол и побледнел как полотно.
– Если бы вы знали, сколько я страдал, – заговорил он. – Если бы вы испытали то, что я принужден был вытерпеть…
Голос его оборвался. Слезы проступили в его кротких глазах; голова его опустилась; он замолчал.
Как все женщины, я люблю, чтобы мужчина был мужчиной. В словах этого Дюбура было, на мой взгляд, что-то слабое, женственное. Он не только не тронул меня, а едва не вызвал у меня чувство презрения.
– Я также страдала в жизни, – возразила я. – Мне тоже приходилось много терпеть. Но разница между нами та, что я не упала духом. На вашем месте, сознавая себя честным человеком, я бы не позволила даже тени подозрения лечь на меня. Во что бы то ни стало, я бы оправдалась. Я постыдилась бы плакать, я стала бы говорить.
Это задело его. Он вскочил на ноги.
– Глядели ли на вас сотни бесчувственных глаз? – заговорил он с жаром. – Указывали ли на вас безжалостно пальцами, куда бы вы ни пошли? Выставляли ли вас газеты, на позор? Разнесла ли фотография вашу постыдную известность по окнам всех лавок?
Он опустился на стул, в отчаянии ломая руки.
– О! Эти люди! – воскликнул он. – Ужасные люди! Я не могу уйти от них, не могу спрятаться даже здесь. И вы глядели на меня, как другие, – вскричал он сердито, обращаясь ко мне. – Я это заметил, когда вы прошли