должен признать ужасающее впечатление от лагеря – вальяжно произнес Эдвин, оглядываясь – С прошлого визита размеры отходов на вид умножились вчетверо, а весом, должно быть, удесятерились! За две недели и при отсутствии всяких средств производства! Несколько опровергает Энгельса, не находите? Поражающее искусство людей – у них ничего нет, но сколько, однако, производится мусора! А все потому, что здесь совершенно исключен честный труд. Достаточно лишь сравнить территорию с огородом, где абсолютный, прямо геометрический, порядок. Я полагаю чудовищным, что люди так скоро опускаются морально. Даже не верится, во что превращаются европейцы, когда хотят есть. Трудно поверить, чтобы… – Эдвин помедлил, рассматривая доктора – чтобы Гёте, голодая, обнаружил в себе подобную глубинную дикость.
– Честный труд – повторил доктор, опустив голову и в смущении оправляя свои брюки, – мне памятны сибирские зимы на прокладке железнодорожных путей. Люди, сидевшие по сквозным баракам в дырявых интендантских мешках вместо штанов. Они оставляли зубы в конских жилах, которые застывали, только их вытаскивали из котлов. А крутившиеся в снежном буране казаки гнали и гнали нас на работы. Шпалы и рельсы, абсолютная геометрия. Вот встреча народа-Гёте и народа-Достоевского. Настоящее трудовое знакомство Deutscher Michel с Иваном. Без петербургских нежностей.
– Есть ли новости от ваших товарищей? – резко сбил тему Эдвин, вспомнив, что в разговорах с доктором всегда отчего-то становится рассеянным, опасно углубляется и рассуждает на отвлеченные темы. Он решил вернуться к делам и сосредоточиться на каких-нибудь цифрах.
– Благодаря вашим документам, господин Эрлингтон, пятеро наших товарищей смогли добраться до Харбина. Двое новообращенных славян получили разрешение заключить брак с русскими женщинами. Еще двум австрийским прапорщикам и одному вольнонаемному, владельцам химической лаборатории, позволили свободно жить во Влади.
– Я рад…
Доктор по привычке предложил Эдвину папиросу, и канадец, в очередной раз отказываясь, подумал, что и немец, возможно, в его обществе впадает в некую рассеянность, и что это, возможно, некое особенное обоюдное воздействие умов. Мысль показалась любопытной.
Разговор прекратился. Немец курил глубоко и сладко, неспешно выпускал через ноздри синие струйки, отчего походил на усатого, погруженного в усталую задумчивость дракона. Сhinoiserie – усмехнулся про себя канадец – всюду Китай. Незаметно он вновь погрузился в размышления и против воли вновь обратился к немцу.
– Скажите, доктор, как вы, ваше, то есть, общество, воспринимаете в лагере мировые события? Я интересуюсь наблюдениями за человеческой реакцией.
Мои наблюдения – протянул доктор, – они весьма посредственны, я все же хирург. Полагаю, большинство из нас в этом отношении просто вынуждены как говорится Auf der Bärenhaut liegen. Впрочем, могу заинтересовать вас таким фактом. Спустя несколько месяцев в плену, я обнаружил за собой и за многими другими офицерами