в жизни не видал такой мерзкой рухляди. Диван этот – из гарнитура, который Юнис приобрела в тысяча девятьсот двенадцатом году в Атланте за две тыщи баксов наличными – ну, опять же, это она так говорит. Гарнитур обит черным плюшем с зелеными загогулинами и воняет мокрой курицей. В углу гостиной стоит необъятных размеров стол, который служит постаментом для портретов матери и отца Ю. и О.-Э. Папаша вроде даже солидный человек, но сдается мне (строго между нами), что у него в роду затесались черные. В Гражданскую войну он сражался в чине капитана – это я твердо усвоил благодаря сабле, которая красовалась над камином; сейчас и до нее дойдет речь. А мамаша с виду какая-то пришибленная, дурковатая – Оливия-Энн как раз в нее пошла, хотя у матери вид более достойный.
Только я задремал – слышу вопли Юнис:
– Где он? Где он?
И в следующий миг вижу, как она – бегемотиха такая, да еще руки в боки, – загородила собой дверной проем, а за спиной у нее все стадо копытится: Блюбелл, Оливия-Энн и Мардж.
Несколько секунд Юнис притопывала толстой босой ногой и обдувала жирную рожу картонной репродукцией с видом Ниагарского водопада.
– Где они? Где мои кровные сто долларов, которые он стянул, злоупотребляя моей доверчивостью?
– Ну, это уже ни в какие ворота не лезет. Мое терпение лопнуло, – выговорил я, но из-за жары так разомлел, что не смог без промедления вскочить с дивана.
– Сейчас у тебя кое-что другое лопнет, – голосит она, а у самой зенки вот-вот из орбит вылезут. – Деньги эти скоплены мне на похороны, и я требую их вернуть. Сразу видать: такой и мертвого оберет – не побрезгует.
– Так, может, это не он, – промямлила Мардж.
– А вас, девушка, не спрашивают, – отрезала Оливия-Энн.
– Это он, он стырил, как пить дать, – заключила Юнис. – Да вы в глаза ему загляните: черные, вороватые!
Я зевнул и ответил:
– Как говорят в суде, если одна сторона выдвигает ложные обвинения в адрес другой стороны, то первая сторона может быть заключена под стражу, даже если для защиты всех причастных лиц достаточно запереть первую сторону в психлечебнице штата.
– Бог правду видит, да не скоро скажет, – голосит Юнис.
– Сестрица, – распалилась Оливия-Энн, – коли не скоро, ужель мы без Него не управимся?
И Юнис как с цепи сорвалась – бросилась ко мне с неописуемым выражением лица, подметая пол своей хламидой. Оливия-Энн засеменила чуть позади, а Блюбелл взвыла так, что этот вой, наверное, долетел до Юфалы[8] и эхом вернулся обратно; Мардж тем временем стоит поодаль, заламывает руки и скулит:
– Ну пожалуйста, пупсик, отдай ты ей эти деньги.
В ответ я только и сказал:
– Et tu, Brute?[9] – (Это из Шекспира.)
– Нет, вы на него полюбуйтесь, – заводит Юнис, – отлеживает тут задницу изо дня в день, даже марки почтовой не лизнет.
– Жалкая личность, – кудахчет Оливия-Энн.
– Можно подумать, ребенка вынашивает он, а не бедная наша девочка, – продолжает Юнис.
А