было нельзя. Слова бы добили то, что ещё трепетало на краешке души, что нельзя было отдавать. Мать с бабушкой зло спорили, но они не спорили и не ссорились, только ругаясь с отцом. Ей повезло, что бабушка не спала. Наверное, повезло…
– Ты дала?! – Они с Марком стояли так же близко, только там были любовь и небо, а здесь – злоба и доски над головой.
– Мне пора.
– Уже?
– Ох, я и так…
– Звёзды утром меркнут, я знаю…
– Ну?! Молчишь?! – Как кривится материнский рот, как уродливо кривится! – Ты только глянь на неё…
– Я гуляла, – вдруг сказала Агапе, – я ходила к оврагам…
Мать опять зашипела, а бабушка вдруг толкнула Агапе на скамью. Её осматривали, как какую-то овцу. Девушка не кричала и не отбивалась, только стиснула кулаки и поняла, что до сих пор сжимает сорванную Марком веточку бересклета. Все, что осталось от счастья.
– И чего орать было? – Бабушка отобрала зелёный прутик, зевнула и вытерла руки прямо о платье. – По себе судишь, коза гулючая? Не видишь, что ли, гадать она бегала. Наслушалась, не без того, так все уши развесили, даже мордоворот твой, а уж девчонка-то! Да ещё и луна полная…
Ей всё-таки повезло и с бересклетом, и с луной. В полнолуние у оврага срезают ветки и кладут под подушку – увидеть жениха. Только она никогда не искала женихов, а гадать… Она всё знает и так!
– Выпей горячего и ступай спать. Может, и впрямь кого увидишь. Только не сукновала…
– А чем он плох?! – вскинулась мать. – Сейчас за одно одеяло больше дадут, чем за…
Сукновал, мукомол, племянник мытаря… Хорошо, судья Харитон женат, уж его-то родители не упустили бы.
Девушка сбежала под спор о ценах на перо. Знай Агапе, где сейчас Марк, она бы бросилась за ним в чём была, но певец ушёл, то есть это она ушла, потому что спешила домой. Время Всемогущее и дочери его вечные, ну почему, почему она вернулась?!
Если не уснул ночью, на рассвете не уснёшь и подавно. Позже – запросто, но когда тьма становится дымчатым хрусталём, просыпается богиня дорог и зовёт. Её зов слышен не всем, но властен над всеми слышащими. Марк слышал, и ещё он всё равно уходил. У певца две жены – дорога и китара, третья ему ни к чему.
– Так я и знал! – подал голос фавн, которого пришлось растолкать, ибо козлоног дрых на дорожном мешке. – Врал ты всё. Гулял он… Лёжа тоже гуляют, когда гулящие.
– Подвинься! – не стал вдаваться в подробности певец. – Или вставай, если жрать будешь.
– И кушать, и пить. – Козлоног уже сидел на корточках, раздирая пальцами кучерявые лохмы, из которых лихо торчали рожки. – Ты меня разбудил, ты меня и корми!
– Доставай. – Марк кивнул на мешок, который был слишком тяжёл, чтоб его волочь до следующей харчевни, где будут песни, а значит, и хлеб, и мясо, и вино. – Что найдёшь съедобного – твоё.
Фавн и не думал церемониться: поесть он любил почти так же, как поболтать.
– Не приспичило б тебе девулю валять, – объявил он, – я бы к вечеру ещё чего припомнил… Нет, ну какова! Один вид, что недотрога, хотя