с какими-то словами на арабской вязи, вырезанными из разных газет. Конечно же, мы решили, что это тайный шифр, содержащий подсказку, где надо искать клад, и надежно спрятали записку в своем штабе. В могучем стволе платана была масса укромных местечек, пригодных для тайника.
В июне мы заметили ночью троих, лезущих в наше дупло, а утром обнаружили, что наш тайник обокрали: пропала не только «шифровка», но и наши конфеты.
Тогда мы принялись ревниво следить за всеми теми, кто крутится возле «нашего» платана днем и даже ночью. Для этого мы выскальзывали с дач, как только засыпали родители, и до рассвета сидели в засаде. Мы же не могли упустить тех, кто покушается на наш клад, да и караулить было весело. И однажды удача улыбнулась нам: темной-претемной заргандинской ночью мои друзья увидели, как в наше дупло лезет темная фигура… Больше мы ничего в дупло не клали, но один из троих зачем-то снова пришел! Значит, в этот раз точно что-то туда положил!
Мы решили проверить это утром, когда будет светло. Едва рассвело, мы пробрались к дуплу. Возле него стоял посольский садовник и заливал в него горячую жидкую смолу. Увидев нас, он сказал, что получил распоряжение заварить дупло, чтобы дети в него не лазили. Ствол прогнил изнутри, и мы можем провалиться.
В этот же день родители объявили, что мы срочно уезжаем в Москву, прямо на следующее утро, и надо собирать вещи. Мы покидали Тегеран в полной уверенности, что в нашем дупле замуровали клад. Кто знает, может, он и поныне там – если его не обнаружили такие же следопыты из детей других посольских работников, приехавших на смену нам, срочно высланным домой.
Мне было без двух недель двенадцать, когда я вместе с родителями села в поезд Тегеран-Баку-Москва, чтобы покинуть Тегеран на долгие двадцать лет. Наш «клад» остался в Зарганде, зато романтические воспоминания о тегеранском периоде детства всегда при мне. Несмотря на чужие революции и войны, оно было вполне безмятежным.
Моя жизнь с 1978-го по 1982-й была совсем не похожа на привычный образ «счастливого советского детства». Но я была вполне довольна и проявляла ко всему вокруг здоровое и веселое любопытство.
Теперь я точно знаю: если ребенка в восемь лет поместить в другой мир, каким бы он ни был, он с легкостью примет на веру все, что там происходит. Думаю, это самый «адаптогенный» период становления личности. Лет до двенадцати ребенок с легкостью обретает дом везде, куда бы ни занесло его родителей. Уж не потому ли так веселы чумазые цыганята, несмотря на отсутствие постоянной крыши над головой? Ведь кочуют они, держась за подол матери.
И я приняла новую реальность быстро, как цыганенок.
Даже «пасдараны» («пасдаран-е-энгелаб» – стражи революции – перс.), вооруженные серной кислотой, стали для меня угрозой будничной, вроде уличных хулиганов, так часто нас ими пугали:
«Не выходи за забор без платка, плеснут кислотой!».
«Не жуй на улице в Рамазан, плеснут кислотой!».
Хотя на деле ни одного наказания столь зверским способом