воспаленно – дело зашло далеко – спрашивал спецназ. – Есть эти… как вы себя называете?..
«Подлость и дурость… это не может быть оскорблением… такие недоумки где угодно… это не люди… нельзя выходить… – кричало каким-то своим усилителем в Тимоше. – Надо остановить… сказать так, чтоб убедить, чтобы ни в коем случае не выходили…»
…Выходила пожилая женщина, в зеленом берете, со спадающими седыми волосами. У края людской запруды ее пытались удержать – она вырвалась, дернулась и упала. И, вскочив, выпрыгнула вперед, на мгновение задержалась, перекрестилась и пошла…
Вышел и пошел без напряжения, как привык ходить по земле коренастый, с тяжелым затылком под ежиком коротких волос, в темном пиджаке – из аграрников, сбитых с совещания…
Щелчок, еще щелчок.
Толпа забилась, захлестнулась в двух встречных потоках: один давил к фонтану, второй обратно, те и другие кричали, что-то кричали опять из машины, из мэрии. Не его, не Тимошина, какая-то другая сила, подхватив, выталкивала его, вопреки разуму, наперерез рвущимся к фонтану. «Не туда, не туда, – отказывался он, – это же глупо, у меня сын растет, без меня его не воспитают… Куда же я, куда?» Выстрелы, снова выстрелы… и уже не понять, поверх или по ним…
Еще можно было видеть…
…Выходили, взявшись за руки, показавшиеся совсем юными, совсем детьми, парень и девушка…
Он забился, забился, проламываясь решительней, выставляя то одно, то другое плечо, пока не поредело.
Высвободился и выдохнул тяжесть, подобрал шаг.
Шли справа и слева, спереди и сзади.
И так легко стало: шли.
<1994>
Сеня едет
Сеня Поздняков, в отличие от других, прозвищами себя награждал сам. Да так удачно, что они прилипали. Пока бродяжничал, бичевал – был Бродя, покончил в один прекрасный день с беспутной жизнью, отхватил лучшую в деревне невесту – стал «наш орел». А Заморы вдобавок окрестили его, как и всякого бы приставшего со стороны, «поселенцем». Каждое прозвище имело свое употребление: говорили хорошо и за глаза – «поселенец», посмеивались с издевкой в Сенином же присутствии – «наш орел». Но как-то так получалось, что в том и другом случаях – и когда похваливали, и когда на смех подымали – относились к Сене, будто к сироте, с добродушием. Был он мужик безвредный, услужливый, улыбчивый. И только у Гали, у жены, вырывалось раза два или три:
– Погубил ты меня, Сеня. Такую бабу погубил!
Галя знала себе цену. Сене же цена была небольшая. Когда-то он читал книжки, вышел из приличной городской семьи, окончил школу и готовился к жизни всерьез. Но после армии понесло его по романтической части, об уроках которой деревня знала наизусть из песни, распеваемой не однажды «нашим орлом» при его продвижении к дому:
Ах ты, сука-романтика!
Ах ты, Братская ГЭС!
Я приехала с бантиком.
А уехала – без.
Трагические эти строки продолжения не имели. Сеня выдирал их из груди с такой болью, с таким отчаянием, что они пронизывали всю улицу, отка