и проводить жизнь среди наших обширных империй, оживляя их и водворяя в них благоденствие посредством развития искусств и благодетельного управления, но враги всего света не позволяют нам этого. Мы должны увеличивать наши владения вопреки нашей воле.
Это было уже нечто иное, чем ограниченные боевые действия на севере со шведами или на юге с турками. В письме Наполеона речь шла о переделе мира. Можно догадаться, какую противоречивую бурю вызвало это письмо в душе у российского императора: он все-таки был внуком Екатерины, мечтавшей о Константинополе, и сыном Павла – «покорителя Индии». Наверняка соблазн был велик, но существовали и сдерживающие факторы.
Александр I не мог не подписать Тильзитского договора, но не мог и не понимать, как на мир с Наполеоном отреагируют его собственные подданные.
Многочисленные свидетели в подробностях описывают те взаимные любезности и комплименты, которыми обменивались в Тильзите французская и русская делегации, но неравные позиции договаривающихся сторон добавляли желчь даже в самую сладкую протокольную речь. Тильзитский договор писался под диктовку Франции, что было естественно после трагического поражения русских войск под Фридландом. Наполеона Тильзит возвел на вершину славы, зато Александра поставил в труднейшее положение.
Ослабленная армия, жаждавшая тем не менее реванша, и политические салоны в Петербурге, заполненные местными патриотами и французскими роялистами, громко роптали. Русское купечество, издавна торговавшее с англичанами, раздражала континентальная блокада. Простой народ, уверовавший благодаря официальной пропаганде в то, что Наполеон – антихрист, решивший уничтожить православие (об этом говорили попы в каждой церкви), получив известие о неожиданной дружбе своего монарха с «дьявольским отродьем», пребывал в горьком недоумении. В Петербурге открыто и зло шутили: русских дипломатов, что подготовили Тильзитский договор, нужно ввести в столицу на ослах. Шведский посланник докладывал в Стокгольм: «…Неудовольствие против императора все возрастает, и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать».
Нетрудно догадаться, на что намекал швед: все чаще в Петербурге вспоминали 11 марта 1801 года – убийство Павла I.
В пустой казне гулял ветер, армия нуждалась в новых рекрутах и пушках, подданные роптали, а новая война с «парижским другом» представлялась неизбежной: каждый мирный договор, что пишется под диктовку лишь одной из сторон, недолговечен. Самое время было думать не о планах передела мира, а о наведении порядка в своем собственном «маленьком хозяйстве», как часто говаривала еще бабушка императора.
Не нравился Александру и предлагаемый Наполеоном миропорядок, построенный на силе и цинизме. Слова корсиканца – «Мы должны увеличивать наши владения вопреки нашей воле» – не убеждали. Это был путь в никуда, путь бесконечного экспансионизма. Если политических лидеров других стран не устраивала лишь новая, перекроенная Наполеоном европейская