Или я сама выходила из нее? Вырастала, как Алиса у Льюиса Кэрролла вырастала из детского игрушечного мира, и этот мир начинал рушиться. Вот оно, то самое время перехода между летом и зимой, между прошлым и будущим, которое я не любила. И сейчас оно было моим настоящим, в котором надо научиться жить, и, значит, необходимо его как-то принять.
А как это сделать, если мир рушится и в эпицентре – я и тоска. И вокруг ничего интересного. Дома делать нечего, кроме домашних обязанностей, которые мы делили со старшей сестрой, и уроков, которые много времени не отнимали. Телевизор смотреть не хотелось. Точнее, не хотелось подстраиваться под старших и смотреть то, что хотят они. И гулять в такую погоду не тянуло: на улице с каждым днем становилось все дождливее и темнее. В прошлом году тоже была осень, но было куда веселее. А тут еще существо, которое смотрело теперь на меня из зеркала: чьи это лохматые, еще вчера такие аккуратные, брови, откуда эти мерзкие прыщи на лбу и на носу, а эти волосы на руках и ногах, эти растущие попа и живот и нерастущая, как назло, грудь! Мне не хотелось, чтобы меня жалели и говорили, какая я красавица, – нет! Да и знала я, что не уродина, как о том сообщало мне теперь «свет мой, зеркальце». Я симпатичная и милая девушка-подросток. А иначе откуда взялись все мои воздыхатели – ведь не придумала же я их. Я всегда ощущала себя привлекательной и нравилась другим, но видеть сейчас себя в зеркале не могла. Вот такой парадокс. Все теперь состояло из сплошных противоречий. Вдобавок характер портился и непослушное настроение то и дело менялось независимо от меня. Только что счастливая хохотала с мальчишками, и вот уже бегу домой, чтобы закрыться в комнате и плакать в одиночестве, никому ничего не объясняя. Да и что я могла объяснить? Что меня задело кем-то сказанное слово, на которое я раньше не обратила бы внимание? Как объяснить то, что я сама не понимала? Мама выслушивала, конечно. Становилось полегче. Но этого не хватало. Да и сестра старшая ее отвлекала часто. Оставался еще папа, но он вообще не из слушателей. Он наш защитник и большой шутник – так говорила про него мама.
Друзья-мальчишки тоже стали разочаровывать: теперь они чаще занимались своими делами – мотоциклами, велосипедами и какими-то мужскими секретами. И мне все сложнее удавалось быть «своим парнем». «Заяц, ну хоть ты не бросай меня в этой тоске!» Но он не слышал молчаливый крик моей души. Весь до ушей в машинном масле или в чем-то еще носился он по поселку и искал какие-то нужные запчасти. Глаза горят, жизнь бьет ключом. Вот он уж точно себе нравился. Никакого дела ему не было теперь до меня – изнывающей от тоски и одиночества. Ему были чужды страдания.
Так, всеми брошенная, я плавала в своих неразделенных чувствах, пережидала эту осень детской жизни и уговаривала саму себя, что скоро и у меня наступит белая полоса. Пока в довершение картины не случилось совсем странное. Всегда мне преданная и единственная подруга Тиша неожиданно переметнулась от меня в «стан врагов». Так мы называли с ней «крашеных» одноклассниц – «девочек-девочек», ярко красившихся,