А мама добавила, немного оправдываясь: – Совсем маленький умер…»
От маминых слов в оградке стало тесно. Я боялся наступить на низкий холмик. И еще боялся глядеть на маму, но хорошо запомнил ее голос: тихий, печальный, сосредоточенный.
В тот день закончился для меня возраст, когда душу оберегает еще слабая вместимость детской памяти. Тайна о неизвестной могилке залегла на дно, чтобы обрасти там родовым илом.
Перед уходом бабушка крестилась нещадно, словно тянула божью пряжу со лба. А мама сгибалась к ландышам и поправляла что-то невидимое, угасая взглядом.
Судьбу нашего рода вершили женщины.
В легендах остался молодой цыган, бросивший табор из-за песен красавицы-хохлушки. Певунья родила ему дочь, с кочевой кровью, не убоявшись гнева семьи. Доподлинно известна судьба Евгении Красуцкой – дочери богатых поляков из Белоруссии. Девушка влюбилась в тятькиного батрака, к тому же младше себя, и уехала с ним, против воли родителей в Сибирь. На новые земли по Столыпинской реформе.
Уже их дочь – Мария (моя бабушка), вышла замуж за первого парня на селе – гармониста и бабника. Родила дочь Варю, но жить подневольно не захотела. Бывало не раз, видели соседи на улице, как пьяный муж ловил на улице за длинные волосы свою непокорную Машу. А потом, привязав беглянку косами к оглобле телеги, гнал домой, хлеща вожжами.
Но молодая жена тайно обрезала волосы и все же сбежала, оставив двухлетнюю дочь на руки родителям. Устроилась в городе уборщицей в магазин, где работал бухгалтером Егор Семёнович – тихий вдовец, с лихорадочным блеском в чистых голубых глазах. Вернулась Мария в деревню через восемь лет с новым мужем. Родила двух сыновей, но по-прежнему мало ласки уделяла дочери Варе, не любя в ней воспоминание о постылом муже и схожесть характеров.
Пушкин в подштанниках
Возле крыльца стояла машина с расхлябанными бортами. Какие-то люди таскали вещи из дома, виновато хмуря лица.
Зеркало высотою с дверь, – в портале тонких бронзовых колонн и резного карниза, – медленно выплыло на крыльцо.
Огромный солнечный прямоугольник уперся в стену дома, затем метнулся в глубь сада, словно призрачная стенка. Воробьи шарахнулись, сбивая белые лепестки с веток черемухи. Какой-то мальчик появился в зеркале. Сгорбившись, он притулился на чемодане, с блестящими подковками на углах. Мальчик обнимал большого лопоухого мишку с брусничками робких глаз.
Что-то звонко лопнуло.
– Зеркало немецкое! – крикнула мама из дома. Она ругала грузчиков, мол, не для того везла из Германии, чтобы его здесь расхлестали!
В серебристо-голом пространстве появились головы соседей: «продала-таки свою половину дома…» Еще недавно эти девчонки возились со мной, как с живой куклой, кутая в женские платки и мамины кофты. Они щекотали мне ребра, чтобы услышать: «не тоги меня» вместо «не трогай меня!» Хоть и говорил я уже нормально.
Брякнуло чутким нутром пианино, задев изящной ножкой ступеньку крыльца. Витые подсвечники на кронштейнах развернулись со