нас. Рубил ты чисто, стрелял метко.
– А вы разве видели бой? – удивился Устин.
– Видел. У меня уже есть привычка видеть бой. Мальчонкой безусым воевал в японскую. Служил в роте разведчиков. Думаю, что после этой стычки назначат нас в разведку. Отсеются слабые, останутся сильные.
Устина тошнило от запаха крови, вывороченных человеческих внутренностей. Поборов рвоту, не поднимая головы, он побрел с поля боя. Подойдя к своей роте, опустился на траву, его верный Коршун остановился рядом, начал теребить губами плечо, стянул картуз, явно заигрывал.
– Ладно, Коршун, дай душой отойти.
– Он тем и занят, чтобы душу твою на место поставить. Умнющий у тебя конь, Устин Бережнов, – проговорил сбоку боец их каввзвода Костя Туранов. – Ишь, хочет хозяина развеселить. Давай дружить, быть в боях вместе, Бережнов.
– Давай, – вяло ответил Бережнов.
Одну шинель бросили на потники, второй укрылись. Тут же уснули.
Солнце клонилось к западу. Скоро оно упадет в степь и уснет в душистых травах. Придет ночь, командир роты Шибалов подаст команду «На конь!», и все начнется заново: тот же грохот боя, выстрелы, стоны людей, предсмертное ржание коней. Рота проскочит фронт, оставляя позади своих товарищей, друзей. Их никто не подберет, им никто не поможет.
Колмыков, командир взвода, нервно покусывал травинку. Нерослый, суетливый, юркий, чернявый, на его смуглой коже разлилась серость. Командир бы не должен трусить, но он явно трусил больше других. Вернее, одни трусили, а другие просто боялись.
Колмыков был слабым командиром, в бою нервничал, порой напрасно бросал свой взвод под сабли и пули. А пополнения не было. Иван Гурьянович Шибалов не любил Колмыкова и, будь его воля, давно бы отстранил от командования, но это было не в его силах. Прапора опекал штабс-капитан Ширяев.
Устин потянулся. Пошел к коноводам, чтобы покормить Коршуна, просто обласкать. Впереди бой, а в боях они сроднились. Коршун стал верным и смелым боевым конем. Где не успевал достать врага Устин, доставал Коршун, сбивал ли копытом, стягивал ли врага зубами. Он и опасность чувствовал, кажется, сильнее человека. Вдруг бросал Устина в сторону, уводил из-под удара, либо круто поворачивал назад, встречая врага.
Устин в последнее время много и часто думал о Груне. Шевченок не раз убеждал, что жива она. То же подтвердил Шишканов. Даже дали адрес, чтобы написал в Бодайбо. Но Устин не писал. На пути того письма стояла Саломка, ее большие наивные глаза останавливали. Да и надо ли писать? Конечно, жалко Груню, еще жальче Саломку… Но до жалости ли здесь? Столько уже видел смертей, что, кажется, вся жалость выветрилась, оставив зло, и только зло.
Похоронная команда складывала трупы, как дрова в поленницы. Над убитым солдатом не плачут, не говорят лишних слов, просто молчат, отдавая дань его горькой судьбе.
Но видел Устин солдатские слезы. Убили германцы сестру милосердия, любимую девчушку Галю. Не просто убили, скосив пулей, а надругались, уж потом убили и подбросили труп на ничейную