ручейками вливаются в бурный поток, чтобы неудержимым водопадом ринуться в карусель войны. Нет, не надсмехаются над наивной Саломкой, наоборот, кланяются в ноги, что любит, что ждет, зовет к себе. Идут, чтобы из человека превратиться в штык, боевую единицу, роту, полк, армию, – потерять свое лицо, свое имя. Идут трусливые, идут смелые, но те и другие боятся. Боятся за себя, за свои семьи, за свою землю.
Война…
Там Устин. Там ее брат Макар. Будто это было вчера, видит Саломка, как она отпустила серебряное стремя, Коршун взял с места в галоп и скоро растаял за пылью. Унес Устина на войну. Не плакала Саломка, может быть, еще не научилась плакать, не успела осознать, какая пропасть разделила их. Ушла на пригорок, упала на колени, воздела руки к небу:
– Господи, защити! Господи, оборони от лютой смерти! Прости ему все согрешения – вольные и невольные! Пресвятая Дева Мария, заступись! Святителю Христов Никола, не дай умереть без покаяния!
Молила со стоном, молила от чиста сердца…
Прошел обоз, но не ушла Саломка с печального пригорка, ждет, чтобы проводить унылым взором обозы новобранцев. На погост идут. Пока живы, но зов войны и их поглотит, как поглотил Устина. Ни весточки, ни писульки. Значит, погиб. Пора молиться не за здравие, а за упокой. Погиб… И теперь уж без слов, а только глазами просит Саломка мужиков прознать про Устина. Отворачиваются мужики от просящего взгляда, пожимают плечами. Что передать, понятно, но где и кому?
Всё реже и реже будят тишину переливы мирской гармоники. Ушли гармонисты на войну. Всё тише и тише крики и стенания. Слезы выплаканы, крики осели в сопках. Скоро пошли задубелые и матерые мужики. Эти не говорят лишних слов, не собираются закидать шапками германцев. Первые не закидали, видно, шапок не хватило, а уж вторым и подавно не закидать. Молчат и о победах. Побед пока не было, была лишь кровавая мешанина, о ней слышали, она напоминала о себе извещениями о смерти солдат…
Прошел еще десяток подвод. Телеги отстучали колесами по камням и скрылись за поворотом. Солнце клонилось к закату. Припало к горам, осело за сопки. И вдруг полыхнуло жуткое зарево. Закат вспенился кровью. Спал закип. Минута. Еще минута. Заходили грозные сполохи, будто кто взорвал закат изнутри, он брызнул искрами кипящей стали, подмял под себя бирюзовую синь, охватил огнем полнеба. Края туч замалинились. По ним прошли цвета побежалости. Кажись, потух. Но нет, там, где был закат, заметались молнии, загрохотали громы. Молнии секли и поджигали вершины сопок, громы дробили каменные крепи, вгрызались в землю.
Всё замерло и затаилось: не пискнет пичуга, не рыкнет зверь, не плеснется рыба в реке.
От заката в небо поползли кровавые лучи. И ползли, и ползли… Охватили полнеба, всё небо… И враз потухли.
Попятилась от жуткого заката Саломка, увидев в этом зареве страшное знамение, подхватила подол сарафана, бросилась в деревню, чтобы рассказать людям о неземном видении. Но люди тоже его видели, они высыпали из домов, с перекошенными от страха лицами смотрели на запад. Там еще раз блеснула молния,