прочь.
Впоследствии, я даже бравировал своей фамилией. Мне нравилось в каком-нибудь бюрократическом учреждении произнести ее по слогам, когда меня просили, скажем, представиться. Выглядело это приблизительно так: «Молодой человек, назовите, пожалуйста, вашу фамилию». «Извольте, сударыня – Сука —» – здесь я делал небольшую паузу… Девушка вскидывала на меня испуганные глаза: «Что вы себе позволяете?! Кто вам дал право ругаться матом в публичном месте?!». Я снисходительно кивал головой: «Записывайте дальше, – ченко. Полностью она звучит так: Сукаченко». Девушка сразу начинала густо краснеть и улыбаться, искренне радуясь тому, что я все-таки не какой-нибудь уркаган – просто у меня фамилия такая, хулиганская.
Кстати, у нас часто в интернате клички давались именно по фамилиям, которые для удобства обращения с легкостью сокращались до нескольких букв. Мою тоже пытались обрезать, оставив лишь матерный огрызок, но я разбил пару ухмыляющихся рож своих, в конец оборзевших, одноклассников, и они тут же поспешили придумать мне новую кличку – «Головастый». С ней я и прошел через всю свою долгую жизнь в интернате.
Между прочим, схитрили, мерзавцы! Мне всегда казалось, что столь лестное прозвище я получил от ума, которого у меня и в самом деле – палата. А недавно выяснилось, что Головастым меня назвали из-за размеров моей головы – она почему-то была больше, чем у других детей. Что же касается близких друзей, то они, обращаясь ко мне, использовали уменьшительно-ласкательное слово – Головастик. Я откликался и на то, и на другое имя.
Но вернемся, пожалуй, за школьную парту, тем более что 1 сентября был запущен процесс нашего мучения (простите – обучения) в интернате. Учительницей нам поставили какую-то старую, обиженную на жизнь клячу, по имени Елена Николаевна. И те люди, которые утверждали ее на этой должности, на мой взгляд, чрезвычайно сильно ошиблись. Поскольку никакой преподавательницей она, конечно же, не была, и быть ею не могла по причине своей вопиющей профнепригодности. Вы, наверное, удивлены, что я так нелестно охарактеризовал свою первую учительницу, но уверяю вас: после всего того, что она с нами сделала, эта характеристика не является слишком избыточной.
Елена Николаевна категорически, просто до колик в животе не любила детей, и ее работа в интернате доставляла ей невыразимые страдания, большую часть из которых она мечтала переложить на наши, хрупкие еще тогда, плечи. Необходимость (закрепленная, кстати, должностными обязанностями) сеять в детдомовских головах хоть что-то «разумное, доброе, вечное» приводила ее в трепетный ужас. Она так и говорила иногда: «Ну, разве этим маленьким сволочам что-нибудь объяснишь?! Нет, это не работа, а какое-то сплошное хождение по мукам!». Странно, как она вообще с таким настроем собиралась что-то преподавать? Ведь никогда не прорастает то, что не посеяно…
На первом же уроке Елена Николаевна заставила нас обертывать учебники, по которым мы должны были в дальнейшем учиться, плотной серой бумагой, чтобы скрыть