Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит
Мы были так счастливы, несмотря на недоброжелательные взгляды окружающих. В том числе и из-за них мы переехали в Берлин. В этом пестром городе, казалось, ничего никого не может возмутить, тем более брак между арийкой и цыганом. Тогда, в середине 1930-х, столица стала пристанищем для всех, кто хотел забыть о лишениях и экономическом кризисе, в котором после Первой мировой войны все еще находилась Германия.
Еще одной причиной переезда стало то, что в нашем городке никто не хотел брать цыгана на работу, которая могла бы достаться «добропорядочному немцу». Хотя многие цыгане тоже воевали за нашу страну. Отец Иоганна даже получил Железный крест за спасение раненого офицера, которого дотащил с передовой до военного госпиталя. Но военные заслуги не давали привилегий, когда работы почти не было.
К тому времени у нас уже родился Блаз, и только доброе сердце соседки-булочницы не позволило нам умереть с голоду. Она делилась с нами своим хлебом, благодаря чему у меня оставались силы для заботы о Блазе и поддержании жизни нашей семьи. Мечта Веймарской республики о более справедливом обществе обернулась кошмаром.
Однажды Иоганн принес домой несколько апельсинов. Это было Рождество, а у нас в тот вечер из еды был лишь вареный картофель и две сосиски. Иоганн давал маленькому Блазу по одной дольке апельсина, каждый раз посмеиваясь, когда сын причмокивал и закрывал глаза от удовольствия.
Постоянный голод заставляет все время думать о еде. Пришедшие с обедом работницы вернули меня к реальности лагерной жизни. Мы сползли с нар, чтобы получить свой скудный паек – водянистый, дурно пахнущий суп. Я даже представить не могла, что когда-то смогу кормить этим своих детей. Но так или иначе, он был теплый и становился очередной обманкой для желудка. Свою порцию я разделила между детьми. Я не ела уже три дня, и силы начинали покидать меня. Нужно что-то придумать, иначе через несколько дней я уже не смогу заботиться о малышах. Без меня они не проживут и недели.
После обеда мы снова отправились гулять. После стычки с охранницей мы старались держаться подальше от главного входа и двинулись вдоль барака в сторону уборных. Проходя мимо одного из бараков, я услышала немецкую речь – разговаривали две пожилые женщины с младенцами на руках. Я приблизилась к ним с осторожностью: мало ли чего можно было ожидать в этом страшном месте. Дети держались рядом со мной, кроме более самостоятельного Блаза.
– Вы немки? – осмелилась я спросить.
Они посмотрели на меня с удивлением – то ли из-за моей арийской внешности, то ли из-за ссадин на лице или из-за того, что за мной следовал целый выводок детей. Одна из них жестом попросила меня подойти ближе и провела рукой по моему лицу. От нежного прикосновения я заплакала. Простое проявление ласки в этом аду показалось лучшим на свете подарком.
– Боже правый, что они с тобой сделали? – спросила она почти шепотом.
– Меня ударила охранница, когда я подошла к конторе, – объяснила я.
– Должно быть, это та садистка Мария Мандель или Ирма Грезе, настоящая бестия. Самые страшные