приехал управляющий, сборы привёз. Так он говорил, что четыре московита были. Один купец, зерно покупать собрался, с ним три казака, для охраны. Им место отвели на постоялом дворе Егуды Зимчака, – ответил Пётр.
Курбский встал, повёл плечами и посмотрел в открытое окно. Дождь, уже не на шутку разошедшийся, шумел травой, ветками груш и яблонь, сбивая с них цвет.
– Что ещё за новости есть? – повернулся князь к Петру.
– Пока всё, – пожал тот плечами.
– Ну тогда ступай, отдыхай, скоро обедать станем, там ещё поговорим, – Курбский сел на стул. – Мне подумать надо.
Пётр вышел, заскрипела, закрываясь за ним.
Князь Курбский взял в руки шкатулку со стола, открыл, вынул письмо от Марии Старицкой, вдовы ливонского короля Магнуса. Тот умер недавно, перед самой Пасхой. Мария же приходилась князю Курбскому троюродной племянницей. Её мать, урождённая Евдокия Одоевская, была ему двоюродной сестрой.
Курбский вспомнил, как царь московский Иван Васильевич, силком выдал её за своего двоюродного брата Владимира. А потом заподозрил в заговоре и отравил обоих. Поговаривали, что царь приказал расстрелять из пистолетов всех детей Владимира Старицкого, только одна Мария и уцелела. Курбский хотя и написал об этом в своей «Истории князя Московского», но верил с трудом. Кроме Марии был жив ещё и Василий из выводка Старицкого, правда, не было ничего известно о двух его младших сыновьях и дочери. Но князь предполагал, что они где-то укрыты царём для своих интриг.
А двоюродную сестру свою Евдокию, Дунечку, отравленную царём, ему до сих пор было очень жаль. Детьми они играли вместе.
– Твою брошь храню до сих пор, – загрустил Андрей Курбский. Он покопался в шкатулке, нашёл потускневшую уже латунную брошку с цветными стёклышками. Дунечка в детстве очень её любила. А он подарил ей в ответ медный крест, что отцу привезли с Афона.
От воспоминаний о тех, кого князь любил, и кого уж нет на земле, у него заныло в груди. Прямо как будто кто-то охватил его железными щипцами по бокам и тупым гвоздём тычет в груди. Вытерев пот, Курбский насилу встал, подошёл к шкапчику, открыл его и достал бутылку наливки. Выпил немного, серебряный стаканчик всего, боль стала утихать, но голова ещё кружилась.
Сев на стул, князь немного повздыхал и ещё раз перечёл концовку письма от Марии. Та просилась переехать к нему. «Никому я не нужна в Ливонии, а в Москву ехать страшно, боюсь царя», – писала королевская вдова.
– Пусть приезжает, – решил князь. – Родня ведь мне. Причём, такая же, как и Ивану московскому царю.
Когда боль совсем ушла, он решил после обеда ехать в Ковель, встретиться с купцом, который поколотил стражу Вишневецкого. Надо порасспросить его о делах московских, да помочь потом проехать мимо владений вишневецких, а то ещё под замок посадят или покалечат или совсем убьют. Да и Вознесение скоро, через два дня, надо обязательно на службе быть в соборе светлого воскресения Христово.
В дверь поскреблись.
– Да! – сурово крикнул князь.
– Обед накрыт, – пропищал дворовой