мы опять вернёмся в этот мир, который царил ещё позавчера.
В мир людей, которые в любой миг сдадут конкретно тебя – в бушлате под последней утренней звездой.
…Я всё хочу сказать той московской девушке, что тогда смотрела на нас в грузовике.
Ты думаешь, мы мечтали о том, чтоб ты нас вернула домой?
Нет, мы мечтали о том, чтоб ты оставила нас в покое.
Ясно тебе, нет? Могу я до тебя докричаться, наконец?!
Оставила нас в покое – со своими коллективными письмами, репортажами и своим ароматом правоты.
Среди вас страшно жить – в том виде, который вы явили в первый же день войны. В том виде, который вы раз за разом воспроизводите в любую мрачную годину.
Едва ли мы достойны этого пространства, что раскинулось вокруг нас.
Наше прошлое огромней и тяжелее нас.
Нас не разглядеть в тени прошлого: настолько измельчали слишком многие, неустанно мельтешащие перед глазами.
Вера только в тех – лежащих в ночи под своей звездой.
И я хочу сказать им, и я говорю.
Сынок. Я люблю тебя. Всё будет хорошо.
Ты непобедим. Ты рождён самой щедрой и самой мудрой землёй. Делай своё дело.
Наши святые не оставят нас.
Других толковых заступников для тебя на сегодня нет.
Свои
В первые дни СВО вся страна взахлёб пересматривала ролик с короткой заповедью артиста и режиссёра Сергея Бодрова. Где он, улыбаясь своей самой простой на свете и самой очаровательной в мире улыбкой, сказал предельно нужное всем нам и предельно точное.
«Во время войны нельзя говорить плохо о своих. Никогда. Даже если они неправы».
Тем более нельзя говорить плохо, если ситуация спорная.
Человек не обязан разбираться в тонкостях мировой политики. Он, может, только позавчера взрослеть начал, земную свою жизнь зайдя за середину. Ну и пусть он молчит, этот человек, это не главная его обязанность – иметь мнение по любому поводу.
И вовсе преступление – говорить плохо о своей армии, когда правота твоих солдат и офицеров очевидна.
Для меня, схоронившего на Донбассе самых главных друзей, лучших людей в моей жизни, выше этой правоты ничего нет.
Но это – для меня. Люди вовсе не обязаны верить мне на слово.
Они хотят доводов.
Якобы пацифистские и якобы прогрессивные доводы общеизвестны: каждый день противостояния с Украиной – это десять лет будущего раздора, это вечная взаимная ненависть.
Эти люди не знают, какой я старый. Они даже не догадываются, что я это уже слышал.
Только я слышал это по рации в городе Грозном, в кровавой серединке девяностых, когда на нашу волну – федералов и спецназа – вылезал один ныне забытый московский правозащитник.
И он ныл, ныл, ныл, занимая волну, про вечный раздор и вечную, предстоящую русским, войну. А люди служивые – они спорить не горазды; они морщились, как будто им зуб сверлили без заморозки, и смотрели друг на друга с одной мыслью: вот нахер он сюда влез?
Потом, конечно, посылали его прямым текстом.
Но вспомнил я вовсе не о правозащитнике,