шумных компаний на праздники, да и в гости прежние знакомые не спешили приглашать. И решила она уйти с работы и посвятить себя внучке. Но деньги быстро закончились и пришлось, чтобы сводить концы с концами, давать частные уроки музыки, иностранных языков и рисования – на еду и одежду хватало, а о большем Антонина и не думала, тошно ей было жить без своего Володеньки, и если бы не обещание – увидеть, как внучка в институт поступит, не задержалась бы на этом свете. Но Владимир Иванович, как чувствовал, и своей Тонечке наказал, – думай о Люсеньке, у нее никого нет, прошу тебя, постарайся хотя бы в институт ее проводить; поставь нашу девочку на ноги, как сможешь, она умная и сильная, но, если тебя не станет, ей одна дорога в детский дом; я думаю, ты такой судьбы своей внучке не желаешь. И Тонечка сказала себе, – я должна прожить двенадцать лет ради Люсеньки, научить ее тому, что сама знаю, и быть ей поддержкой такой, какой смогу.
Антонина Ивановна продала свою квартиру и купила домик на окраине города с маленьким огородиком. И как говориться в пословице – нет худа без добра. Домик был немудрящий, а вот соседи достались золотые. С одной стороны жила Татьяна-швея с дочкой Верочкой, а с другой – супружеская пара, растившая внучку-сиротку (родители Валечки два года назад погибли). Девочкисоседки были одногодками, одноклассницами и подругами. И на бабушку с внучкой пролился солнечный свет их детской любви и участия.
Приглядимся поближе к новому окружению Косокривовых.
У Валечки был абсолютный слух, в деда, который забавы ради тренькал на балалайке; затейливо тренькал, с душой. Балалайка была старая и обшарпанная, но струны звенели весело; хранилась она – по праздникам на ковре в большой комнате, а в будни – в замшевом чехольчике на специальной резной полочке. Уважал и ценил Глебыч свою давнюю и верную подружку, а когда брал в руки весело подмигивал, то ли жене, то ли балалайке (этого Глебыч и сам понять до конца не мог) и вопрошал, – не проснулась ли в тебе ревность к сопернице? Жена смеялась и говорила, – ты кого спрашиваешь, меня или трехструночку?
– Конечно же трехструночку, – был ответ и начинались вечерние посиделки квартетом – и три человеческих голоса, трех тезок, сливались с тремя струнами балалайки. Валентин Глебович играл и ласково посматривал на трех своих певуний, для каждой из которых он был готов на всё. Но «девочки» его любили, каждая по-своему, принимали таким каков он есть и многого не требовали.
В один из таких ранних вечеров калитка тихонько скрипнула, предупреждая о госте; была у нее такая особенность – поскрипывать, когда незнакомый человек ее открывал, показывая хозяевам: «на страже стою и предупреждаю – чужой пришел». Когда же «чужой» переходил в разряд «свой» поскрипывать переставала.
В этом вечер Люсеньку она ощущала впервые, но рука была детская, легкая, поэтому и скрип раздался тоненький, еле уловимый. Абсолютный слух хозяина и внучки свое дело сделал и пение прекратилось. Валентина побежала посмотреть, кто пожаловал