ловя взглядом глаза своих собеседников. – Какой год-то на дворе?
При упоминании о годе в его мозгу словно соскочил какой-то рычажок. Дегтярёв захлебнулся воздухом и замолчал. Медленно прозревал. Наконец всё сопоставил – и слова своих недавно обретённых знакомцев, и их старого покроя форму, и портрет Генсека Брежнева на стене – и, ещё не веря собственным догадкам, спросил:
– Вы с какого года здесь? Сколько службу несёте?
Спрашивал, а сам понимал – ну чушь же это всё, не может быть, не бывает так – а тут Брусникин в ответ:
– Я с восьмидесятого.
– Я с восемьдесят первого, – отозвался его товарищ.
– И я с восьмидесятого, – это уже третий вступил.
– С семьдесят девятого.
– С восьмидесятого.
У Сан Саныча голова пошла кругом. Здесь не было никого, кто спустился бы под землю позже восемьдесят первого года. Года, в котором колбаса стоила два двадцать, Советский Союз давал достойный отпор силам империализма, а Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев вёл страну к новым трудовым свершениям.
– Вы это серьёзно? – переспросил начавший терять рассудок от такого расклада Дегтярёв.
– Мы люди военные, – скупо объяснил причины собственного долготерпения Брусникин. – Прикажут ещё двадцать лет под землёй просидеть – просидим. У нас тут харчей лет на пятьдесят.
– Но не может же быть! – затряс головой Сан Саныч. – Чтоб вам не сказали ничего! Чтоб не поставили в известность!
– О чём?
– О том, что происходит там, наверху!
– А что наверху? – беспечно пожал плечами Брусникин и указал на экран, тот самый, где был Нью-Йорк. – Те же дома, те же люди, та же жизнь …
– У них! – возопил Дегтярёв. – Это у них та же жизнь! А у нас всё, всё по-другому!
– Ну что может быть по-другому?
– Всё! Всё! – Сан Саныч захлебнулся воздухом, не зная, как объяснить случившиеся перемены людям, которые пятнадцать последних лет провели под землёй. – КПСС уже не самая главная партия в стране, – заторопился он. – Их у нас много, партий-то этих. И вместо Генсека теперь Президент. Жратвы в магазинах полно, а денег у людей нет. И безработица страшная, и преступность, доллары разрешили, и теперь тот, у кого их много, – молодец, а у кого долларов нет – тот, значит, в пролетариях ходит. В пролетариях – в смысле, пролетает без денег-то. На улицах стреляют, шахтёры бастуют.
На Дегтярёва смотрели так, будто решали, с какого боку к нему лучше подступиться, чтобы надеть смирительную рубашку. Но он этого даже не замечал.
– Проституция, само собой, расцвела. Торгуют, в общем, телом, – продолжал он свою просветительскую речь.
– Может, ещё и негров линчуют? – подал голос один из офицеров.
– В смысле?
– Ты про нас рассказываешь? Или про Америку?
– Про нас.
– Очень уж на Америку похоже – как нам замполит на политинформациях докладывает.
– В общем, да, – согласился Дегтярёв, поразмыслив. – У нас как в Америке. Только ещё хуже.
На него смотрели,