а потом вместе с Тихоновной стала оттирать ступни, чтобы восстановить кровообращение, и смазывать гусиным жиром; так до конца каникул я стал «не выходным из дома»; последствия обморожения ощущал потом всю жизнь: даже при низкой положительной температуре мои ноги мёрзнут.
х х х
После зимних каникул началась самая трудная и решающая третья четверть, тем не менее, общественная жизнь в школе бурлила; как и везде, в нашем классе был «актив» и «пассив» в отношении общественной работы; я, естественно, относился к пассиву – каких-то талантов у меня не было, да и жалко было тратить время на кружки, спевки, самодеятельность; однако комсомольские поручения нужно было выполнять, и я выбрал доклад, посвящённый жизни Бетховена, о котором до этого ничего не знал, кроме его заздравной песни: «Налей, налей бокалы полней…»; времени на подготовку было достаточно и я, взяв литературу в библиотеке, стал читать; оказалось, что его биография очень интересная, и я увлёкся; посоветовался с мамой, составил план доклада, подработал текст; дома несколько раз прочитал маме на время, и сделал 30-минутный доклад перед публикой в спортзале; после доклада Софа Ясногородская и Женя Флеккель в четыре руки сыграли что-то из Бетховена; всё прошло нормально, публике понравилось; в студенческие годы, благодаря влиянию моего товарища Гены Ковалёва, я на концертах симфонической музыки в ростовской филармонии ближе познакомился с творчеством Бетховена; в 1959 г., уезжая на работу в Красноярск, купил пластинки с моими любимыми симфониями – третьей, пятой и девятой, увёз с собой и часто слушал их. Как-то поручили мне сделать доклад о неевклидовой геометрии Лобачевского; самостоятельный разбор материала оказался трудным, но я справился; после доклада у доски ответил на все вопросы слушателей и сам получил большое удовлетворение, в т.ч. от знакомства с биографией великого учёного.
В конце февраля 1953 г. целыми днями радио передавало музыку и сводки о болезни Сталина, а пятого марта в день его смерти все классы построили в школьном коридоре; нам вдалбливали: «общественное выше личного, а Сталина следует любить больше родителей»; многие искренне плакали, была минута молчания, речей не было; затем учеников отпустили домой; на улицах из репродукторов постоянно неслась похоронная музыка, все дни до девятого марта проходили в этих адских, душу раздирающих звуках; впечатление о смерти Сталина в нашей семье было очень сильное, глубокое и горестное; папа неожиданно для себя, сидя за столом, разрыдался, затем быстро зашёл в уборную и заперся, долго там находился, плакал; папа не любил ничьих слёз – ни чужих, ни собственных, – но, наверное, без этого трудно было даже ему самому объяснить меру потрясения; он плакал не от горя, не от жалости к умершему, это не были сентиментальные слёзы, это были слёзы потрясения; в его жизни что-то так перевернулось, потрясение от этого переворота было таким огромным, что оно должно было проявиться как-то и физически, в данном случае судорогой рыданий, которые некоторое время колотили его; нам было слышно,