Тертый калач Воронцов сразу сообразил: это не просто бандитский налет.
«Японская контрразведка? – лихорадочно соображал он. – Чушь! Зачем было давать ему явки четырех агентов во Владивостоке и Находке? Мясники из охранных отрядов „Российского фашистского союза"? Вполне! Таксист русский… Какой, к черту, таксист! Он с ними заодно, везет и не спрашивает. Но зачем я им? Контрразведка атамана Семенова? Так она ходит под японцами. А может… Агенты НКВД!» – обожгла догадка, и сердце бешено забилось.
А «форд», повизгивая тормозами на поворотах, продолжал выписывать замысловатые круги по Харбину. Запахи хуашэна – жаренного на сковороде арахиса и печенной на каштановых углях свинины, проникавшие в кабину, – говорили о том, что они проезжают китайский квартал. Затем тихое шуршание шин сменилось дробным грохотом по брусчатке, и могучий бас главного колокола Свято-Николаевского собора развеял последние сомнения: машина въехала в Новый город, туда, где по-прежнему проживала большая часть русских и находилось советское генеральное консульство.
Прошло еще несколько минут, «форд» плавно сбросил скорость и вскоре остановился. В наступившей тишине послышался лязг металла, затем пронзительно скрипнули петли на воротах.
– Давай въезжай, – послышался чей-то голос во дворе.
Тихая русская речь подтвердила самые худшие предположения Воронцова: он оказался в лапах НКВД! Его бесцеремонно вытолкнули из машины и волоком потащили куда-то вверх. Первое, что он увидел, когда пыльный мешок был наконец сдернут с его головы, – это портреты советских вождей. С одного злорадно таращился всесильный нарком НКВД Лаврентий Берия, а с другого – сам большевистский вождь Иосиф Сталин. Под портретами за двухтумбовым столом, покрытым зеленым сукном, по-хозяйски развалясь в кресле, сидел затянутый портупеями крепыш. Голубые петлицы на вороте гимнастерки и говорящий шеврон со щитом и мечом на рукаве невольно заставили Сержа поежиться. Расстегнутая кобура, из которой торчала рукоять пистолета, и двое громил у двери не оставляли сомнений в том, чем все это закончится.
Крепыш энкавэдэшник с ожесточением раздавил о край пепельницы недокуренную папиросину «Беломорканал», прошелся большими пальцами под ремнями портупеи и, расправив складки гимнастерки, злорадно процедил:
– Ну что, японский выкормыш, добегался?
Ослепленный ярким светом настольной лампы, направленным в лицо, Воронцов не поплыл и не сломался. Внезапно в нем проснулась жгучая ненависть к большевикам, которые лишили его всего – поместья во Владимирской губернии, блестящей военной карьеры, будущего, наконец! Вместо этого он оказался на японской помойке, ну так и чего ему теперь бояться?
Серж побледнел и с вызовом ответил:
– Я, русский офицер, ни у кого в холуях не ходил и ходить не буду!
– Не ходил, говоришь? – с полуоборота завелся крепыш и, схватив лежащий перед ним кошелек, потряс им в воздухе.
На стол, будто опавшие листья, посыпались доллары, врученные перед встречей