Живет на Афоне как философ, созерцатель. У каждого свой путь. Ведь были же Хомяков, Нилус или Новоселов. И не человеку судить, чья тропа прошла выше старца Варсонофия или Нилуса. Конечно, он вряд ли будет понят афонскими тружениками, муравьями, каждый день в течение десятков лет несущими свои нелегкие грузы. Многие из них иной раз недоверчиво и недовольно посматривают на «туристов»… «Эй, отец… (к примеру, Иван), – иди туристов кормить», – как-то закричал при мне один русский монах. Те, которые помоложе и понеопытней, не понимают, что у каждого своя тропа и у каждого свой груз за спиной. Главное, чтобы он был свой… Не понят будет Павле и «туристами», которые привыкли к безупречной классификации: раз на Афоне, значит, должен быть монахом, если служишь в церкви, обязательно должен быть священником. Лишь искателю, подобному самому Павле, понятно, чего тот хочет, – дойти в своем понимании и видении до самой вершины, до самой сути.
Мы прощаемся. Как интересно! Всего-то говорили минут десять-двадцать, а знакомство состоялось.
На следующее утро я уже на пристани Дафни. Кто-то окликает меня по имени. Это Павле. Встречаемся как старые друзья. Много говорим. О старцах, о духовной жизни. Я еду на праздник вмч. Пантелеимона в Руссик, Павле – к своей матери в Словению. Он мне признается, что не любит панагиры. Невольно вспоминаются строки из книги воспоминаний архитектора Ле Корбюзье. Даже он побывал на Афоне! «Минула полночь, возбуждая рассудок. Стоя у скамей, мы чуть не падали от усталости. Прошло два часа, доведя до крайности бедных полусонных стариков, рухнувших на колени с искаженными лицами. Мы умирали от голода, стоя совсем близко от алтаря, и ждали, когда все это кончится. Муки от музыки все усиливались; я вспоминал свою бедную жизнь, вновь переживая все забытые дни, и измерял скрытые в ночи страны, которые отделяют меня от дома, где сейчас спят мои близкие и друзья! И в то самое время, когда вокруг все крепко спит, какое дьявольское (!) мистическое исступление царит под этими сводами, – и мне тут же показалось, что все это я вижу с неба, – откуда и куда должны доходить молитвы, – в виде тонкой теплой дарохранительницы, словно алебастровая ваза, оживляемой огоньком лампады».
Но, разумеется, это вторжение благодати, приводящее в неизъяснимое беспокойство спящую душу западного секуляризованного человека, православными, живущими в Церкви с ее молитвой и благодатными таинствами, воспринимается совсем иначе. Православная душа, наоборот, жаждет этой многочасовой духовной трапезы… Человеку, ищущему тишины, конечно, праздники бывают шумны. Но мне этого пока не понять, я впервые на таком празднике, и любопытство широко раскрывает глаза, несколько опережая трезвость духовного взора. На плече у Павле все та же хорошо известная сума, атрибут афонского странника. Он извлекает из нее бутылку. И снова отказаться невозможно… Хотя я не очень люблю вино и еще менее в нем понимаю, я с радостью принимаю этот дар и делаю несколько глотков из бутылки. Паром трогается, мой путь до Пантелеимона совсем