сам был восприимчив ко многому: к похвале, к аплодисментам, к почестям… С одной стороны, он все это очень ценил, с другой – укорял себя даже за то, что его услаждали литургические песнопения. И такое смирение перед собственной естественной слабостью трогает душу читателя даже больше, чем любой аскетизм.
Он был углублен в себя и робок, ему легче было с книгами, нежели с людьми. Он притягивал людей, но сближался далеко не с каждым. Если же кому-то доверял, то был редкостным другом. В нем всегда чувствовалось скромное провинциальное происхождение, не было благородства крови, но было всеопределяющее благородство духа.
Окончательное обращение Августина необычайно. Однажды, когда сомнения и печаль о грехах терзали его, произошло следующее. «Слышу я голос из соседнего дома, – вспоминает Августин, – голос ребенка, повторяющий нараспев слова: “Во-озьми, чи-и-итай! Во-о-озьми, чи-и-итай!” Это, наверно, дети напевают в какой-то игре, подумал я. Но нигде ранее не доводилось мне слышать такой игры… А пение все продолжалось и продолжалось. Я встал, истолковывая эти слова как откровение Бога, и взяв Писание, прочел строки, первыми попавшимися мне на глаза: “Будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти… облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти”. Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений». Это событие перевернуло всю жизнь Августина.
Он принимает крещение, а уже через восемь лет становится епископом Гиппона. Для него, ищущего уединения и созерцания, это была тяжелая и нежданная «епитимья». И он жертвует собственными пристрастиями ради обременительных обязанностей. Он погружается в реальную жизнь епархии с ее немощами и невзгодами, не единожды замечая, что «удручен своими епископскими заботами». Можно только оценить ту душевную щедрость и безграничное милосердие блаженного Августина, который отдался служению христианской общине с безграничной любовью и попечением о ее нуждах. Об этом ярко свидетельствуют его письма, в которых нет изящества или язвительности, а лишь неиссякаемое благодушие, доброжелательность, душевная теплота и понимание, желание утешить и дать наставление. Он часто повторял: «Назначение всякого епископа не руководить, а служить». В продолжение 35 лет он нес бремя своего тяжелого послушания, оставаясь епископом Гиппонийским. Таков был этот замечательный человек, столь богато одаренный и столь честный во всех своих поступках.
М.В. Первушин
Блаженный Иероним Стридонский
IV столетие в истории Церкви носит наименование золотого века христианской письменности. Такого расцвета богословской мысли Церковь не знала ни до, ни после этого столетия. Именно в это время христианская вера получает свободу исповедания, выходит из катакомб и из гонимой становится господствующей.