наблюдения. Мало этого, созвал департаментских чиновников и объявил, что впредь за всякую вину у него такое наказание будет: виноват – становись на колени. И действительно, чуть что́, бывало, – сейчас звонит: позвать такого-то! – и тут же, при себе в кабинете, и поставит поклоны отбивать. Очень это сначала обидно было, ну, а потом обошлось. И ведь знаете, ваше превосходительство, поставит он на поклоны, а сам сидит и считает: раз – два, раз – два. Грешный человек, мне таки больше всех доставалось: я и в департаментском кабинете, и на квартире у него чуть не во всех комнатах стаивал. Бывало, чуть запахнет – сейчас: Севастьянов! чем пахнет? Ну, иной раз сробеешь, не так объяснишь – а! говорит, посмотрим, как ты своего бога любишь! И таким манером жили мы с ним пять лет, покуда до самого государя об его чуделесиях не дошло. Ну, натурально, в отставку подать велели. И что ж бы вы думали, ваше превосходительство! до того он этою верою распалился, что пуще да пуще, глубже да глубже – взял да через два года в раскол ушел! Потом попом раскольничьим, сказывают, сделался – так в скитах и умер!
– Отлично! бесподобно! ура юбиляру! ура! – воскликнул вице-директор, подавая знак к общему восторгу.
Веселой толпой подбежали мы к виновнику торжества, схватили его на руки и начали деликатно подбрасывать в воздухе. По окончании этого чествования, он, натурально, сделался еще словоохотливее, и когда вице-директор сказал ему: – А жаль, что вы не пишете своих мемуаров! очень-очень жаль! Я полагаю, что ни в одной стране… Да, именно, ни в одной стране ничего подобного этим мемуарам не могло бы появиться! – то он, уже никем не вызываемый, усладил нас еще новым рассказом из служебной практики.
– А вот я вам, ваше превосходительство, про Балахона, про Ивана Иваныча доложу, – начал он. – При нем, знаете, эта реформа клозетная в первый раз была введена – ну, а он, признаться сказать, сначала не понял, думал, что в том и реформа состоит, чтобы как есть в одёже, так и… Вот только однажды слышим мы крик, гам преужаснейший: «Севастьянов! Севастьянова сюда! Мерзавец! – говорит, – всегда у тебя по службе неисправности!» Бегу, знаете, оправдываюсь, показываю – ну, понял! «Извини, братец», – говорит.
– Хо-хо! – разразился вице-директор.
– Ха-ха! – грянули мы.
Что потом было, я решительно не помню. Кажется, что юбиляра раз пять качали на руках и что он после каждого чествования рассказывал новую историю. Вино лилось рекой, тосты следовали за тостами. И вдруг, в ту самую минуту, когда все чувствовали себя как нельзя лучше, юбиляр совершенно неожиданно начал говорить какие-то странные речи.
– Господа! – обратился он к нам, – очень я вам благодарен. Утешили вы старика. И обед, и все такое…
– Урррааа! – подхватили мы.
– Только вот что сдается мне: если бы вы заглянули в ревизские сказки любой деревни, то, наверное, сказали бы себе: сколько есть на свете почтенных людей, которые все юбилейные сроки пережили и которых никто никогда и не подумал чествовать! Никто,