поблизости скрывались хозяйственные пристройки и конюшня, но как Урсула ни вертела головой, так и не смогла ничего разглядеть в сумерках. Не удалось ей также приметить, есть ли во внутреннем дворе сад или фонтан. Если и был, то его наверняка замело снегом. Неожиданно при мысли, что ей предстоит провести тут целую зиму совсем одной, без друзей и семьи, лишь в компании неразговорчивой и наверняка неприветливой прислуги, Урсуле стало грустно.
Вокруг дома не было ни стен, ни рва. Его окружала лишь черная мгла леса, зато в каждом окне, вплоть до самого маленького под крышей, горел свет.
– Хозяин любит, чтобы было много света и веселья. – Возница посмотрел в лицо Урсуле. – А ты как? Любишь повеселиться?
Она так и не нашлась с ответом, но одно знала точно: она не хочет разделять свое веселье с Кристофом Вагнером.
Внутри просторный холл встретил их теплом. Первый этаж, как на ходу пояснял невесть откуда взявшийся Ауэрхан, был отведен под кухню и кладовые. Места там было так много, что хоть устраивай настоящий бал.
Затем они поднялись на второй этаж, где располагались столовая, парадные залы и кабинет Вагнера. Глаза Урсулы разбегались от богатств, которыми, как она раньше полагала, мог обладать лишь король. В комнатах повсюду блестели зеркала и начищенная медь, а полы устилали персидские ковры. На стенах, обитых деревянными панелями, висели картины. Почти на всех был изображен залитый солнцем город, незнакомый Урсуле. На площади с фонтаном пестрыми пятнами расхаживали люди, а у их ног деловито бродили голуби.
Лишь одна небольшая картина выбивалась из прочих. На ней был изображен уродливый человечек с усами и в шапке. Он сидел на полу, неестественно наклонившись вперед и зажимая пальцами ног длинную кисть. Рук Урсула у него не приметила. Перед калекой лежала доска, на которой он выводил аккуратные буквы: «Deus est mirabilis…» Картина была отталкивающей и одновременно успокоительной в своей простоте. Хотя изображенный на ней человек был на вид отвратителен, но все, что его окружало, выглядело самым обычным: подвязанная штора, распахнутое окно, ваза с цветами… Чем дольше Урсула смотрела, тем менее пугающим казался нарисованный уродец. Кристоф, заметив ее интерес, дернул краешком губ, что, вероятно, обозначало у него улыбку.
– Кто это нарисовал? – спросила Урсула, поняв, что скрыть любопытство уже не получится. Она ожидала, что Вагнер ответит какой-нибудь колкостью, но он просто сказал:
– Томас Швайкер. Между прочим, почти ваш земляк – из Швабиш-Халля.
– А зачем такое рисовать?
– Это автопортрет. Швайкер нарисовал сам себя.
– Где его руки? – Это было первое, что произнесла Агата за все время их поездки.
– Их нет. – Разговор на эту тему почему-то ужасно развеселил Кристофа. Вероятно, ему нравилось наблюдать за тем, как вытягиваются в недоумении лица гостей. – Швайкер таким родился.
– А где он сейчас?
– Прямо сейчас очень болен и, вероятно, вскоре умрет.
– Тогда