тихо пояснил Фальк. Кроме Кристофа, никто не рискнул заходить в комнату, словно девчонка была заразна или проклята. – Вся семья винит Агату в том, что она свидетельствовала против матери.
Он смущенно кашлянул. Оно, конечно, правильно, когда изобличают грешника, даже если вас связывают кровные узы. Вот только никому не хотелось бы, чтобы их собственные дети при случае сдали родителей перед судом… Поэтому никто толком не знал, как относиться к Агате.
– Сейчас Мартин Гвиннер вроде бы сменил гнев на милость и желает забрать дочку домой. Но это совершенно невозможно, потому что ей положена ссылка.
Очередная искра отлетела на платье девочки и прожгла в нем дыру, но Агата осталась неподвижна. Кристоф приблизился мягкими кошачьими шагами и закрыл печную заслонку. Впервые ему представилась возможность взглянуть в лицо девочки.
Агата была одновременно похожа и не похожа на мать: та же упрямая линия губ, тот же острый подбородок… Лицо рисовалось резкими линиями и тенями, которые делали девочку старше. Кристоф не нашел в нем по-девичьи нежного овала, золотистых локонов и ясных голубых глаз. Волосы были густыми и черными, а в безумных глазах все еще сверкали искры. Это пришлось ему по душе. Безумие Кристоф не без оснований считал своей стихией, а люди на грани помешательства всегда вызывали у него симпатию. Ауэрхан как-то сказал, что души детей – точно сдобные булочки. Жаль, что с возрастом они черствеют и портятся, наполняясь жадностью и корыстью. Кристоф ничего не знал о душах, но, глядя в лицо Агаты, мог бы точно сказать, что перед ним совсем не сдобная булочка.
На ковре валялась отломанная нога игрушечного спаниеля. Проследив за взглядом Кристофа, Агата подняла ее и, аккуратно приоткрыв заслонку, отправила следом за прочими игрушками. При виде этого гости как будто очнулись и вспомнили, что уже засиделись и пора бы отправляться по домам. Господин Фальк, смущенный и растерянный, метался туда-сюда, не зная, спускаться ли ему вслед за гостями или остаться. Зильберраду надоело его мельтешение, и он предложил хозяину заняться проводами, а они уж тут как-нибудь сами разберутся…
Кроме Зильберрада, Кристофа, Агаты и Ауэрхана в комнате остался герр Эбенслауф, судья – тот самый, что вынес смертный приговор Эльзе. Он, вероятно, и рад был бы уйти, но что-то держало его рядом с осиротевшей малюткой. Должно быть, из-за неопределенности ее судьбы его мучили угрызения совести.
– Милое дитя, – голос Кристофа сочился медом, – скажи мне, отчего ты так жестоко поступила с этими несчастными куклами и собачками?
Агата молчала, уставившись в одну точку. Тогда он задал следующий вопрос:
– Дети достопочтенных госпожи и господина Фальков сообщили, что ты угрожала им, будто кинешь их в огонь, как этих кукол. Правду ли они сказали?
– Нет, господин.
Ему понравилась ложь этого трогательного утенка. Он терпеть не мог тех, кто обманывает неуклюже, жует слова или прячет взгляд. Из Агаты могла бы вырасти потрясающая лгунья, не в пример ее бестолковой