отвечает она инстинктивно, заученно. Затем, пригнувшись, она выходит из шатра, оставив нас с Гашпаром наедине.
Как только она уходит, перевожу на него лютый взгляд, рычу:
– Сними это с меня.
Гашпар поджимает губы. Его призрачная ухмылка всё ещё злит меня. Он стоит на другом конце шатра, скрестив руки, и говорит:
– Тебе придётся проявить больше смирения.
– Смирения? – бросаюсь на него. Не будь у меня связаны руки, я могла бы стиснуть его горло. – Не пичкай меня своей патрифидской чушью, особенно после того, как подвязал меня на бой с чудовищем.
– Тебе не придётся сражаться с ним, – возражает Гашпар. – Не думаю, что селяне вообще пожелают принять твою помощь.
– А ты, можно подумать, без меня способен его хоть чуточку ранить, – яростно выкручиваю запястья – тщетно. – Ты умолял меня помочь тебе найти турула ко Дню Святого Иштвана, а теперь радостно согласился задержаться на боги знают сколько дней в какой-то безымянной деревне, чтобы сразиться с каким-то чудовищем, в существовании которого ты даже не уверен. Что ты пытаешься доказать?
Гашпар вскидывает бровь.
– А что тебе удалось доказать, волчица, кроме того, что ты точно такая же, как те язычники, которых эти селяне боятся? Яростная, дикая, не наделённая ни моралью, ни здравым рассудком? Ты ничего не выиграешь, лишь подтверждая худшие предположения других о тебе.
Презрительно смеюсь:
– Попытками доказать ложность этих предположений я тоже ничего не выиграю. Я могла бы быть самой смиренной, униженной волчицей, которую ты когда-либо видел, – и это ничего бы не изменило. Думаешь, Святой Иштван останавливался, чтобы оценить характер каждого язычника, прежде чем сражал его мечом? Думаешь, его заботило, насколько беззубыми были их улыбки?
Гашпар стискивает зубы, но не отвечает. Вспоминаю, как он запнулся на слове «мерзанский». Неужели он провёл всю свою жизнь, ползая, пресмыкаясь перед каждым мужчиной и женщиной, которые презрительно кривили на него губы? Эта мысль меня успокаивает, чуть притупляет острый гнев.
– Развяжешь меня, пожалуйста? – сквозь зубы прошу я наконец.
Вижу, как его плечи расслабляются, и он вздыхает. Гашпар пересекает шатёр в один шаг и начинает ослаблять верёвку на запястьях.
– Утром мне придётся завязать её снова, ты же понимаешь.
– Неважно. Знаешь, как сложно чесаться, когда руки связаны?
– Честно говоря, нет.
Хмурясь, разминаю свободные пальцы.
– Счастливый.
Шатёр в самом деле маленький – коровьи шкуры и шерстяные покрывала, натянутые вокруг маленького очага. Гашпар соединяет ладони, чтобы зажечь пламя, и огонь рисует мутные подвижные тени на стенах из шкур. Подвигаюсь ближе к очагу, чтобы согреть щёки и порозовевший от холода нос.
По-прежнему не желая мириться, заявляю:
– Не уверена, что ночёвка здесь лучше, чем в степи.
Гашпар бросает на меня суровый взгляд:
– Но ты, кажется, наслаждаешься огнём.
– Там