и губах.
⁃ Я не могу, – отвечает мне тихо, – не могу, не могу, не могу…
А я уже усталая, как вода стоячая в засорившейся раковине. И руки болят синяками ребёнка в простыне. Накрыть бы его с головой, как того же трупа по телеку, и пусть отдохнёт уже от роя мух в своём горячем мозгу. Или это мне надо отдохнуть? Может, им и не ведома никакая усталость. Таблетки горстями заменяют им кофе, а истерики – снотворное на ночь.
Ребёнок бьет все сильнее, рвёт мои варежки, кулаком задевает мне уши. Удар по моему виску приходится кстати – мышцы забились его так держать. Немного обидно сначала, а потом уже больно. Ещё удар – и я где-то в шортах коротких лежу под деревом акации. У меня руки и ноги меньше, темнее от солнца. Белые хлопья лепестками падают мне на щёки, желтятся пыльцой на веках. Я кажусь себе феей из Питера Пена или минипутом, который питается цветами и умывается в капле росы. Трава такая горячая, как горсть тёплых пальцев. И даже земля пахнет не сыро, а как шея, закутанная в душистый шарф. Оставь меня, мама, на этой детской площадке, усаженной деревьями акаций под плавленным солнцем. Не зови на обед, я поела белых цветов со сладкой пыльцой.
Ещё удар – и я снова в холодце детской палаты. В правом ухе звенит, как у афганца после выстрела по своим – «как такое произошло?» Внутри меня все это время было пористое облако, надутое воздухом легких. А тут оно начало тяжелеть влагой внутренностей, сочиться сквозь кожу, наливаться в уши. Слёзы брызнули на нос ребёнку, не сдержались. А мальчик кричит мне в залитые уши, я не слышу – только рот искаженный открывается шире и шире – сейчас проглотит. Во мне уже туча, гнойная серая, рвётся контуром на детском рисунке. Я размыкаю губы, чтобы что-то сказать, и тут все лопается и истекает из меня водопадом – по взбухшим венам и формалиновым жилам, по розовым пленкам глазниц и надутым синякам на запястьях – я кричу без слов, просто жалко кричу, как ребёнок, проснувшийся ночью с диагнозом в карте и теткой, нависшей над ним. Я вижу себя за стеклом формалинового аквариума: такая уродливая масса человека со вспухшими венами на шее, как у трупа из телека по новостям. И тут замолкаю. Все спят, как и спали, раскиданные по мшистым матрасам. Лишь я стою посреди палаты в носках и тихо дышу.
Светлеет немного, и все глаза пооткрывались – по кругу смотрят на меня неотрывно. Я опускаюсь на корточки, как корм для рыбок в аквариуме. И дети голодные набрасываются: «в туалет», «я обмочился», «можно игрушку?», «он меня ударил».
Встают с душных матрасов в облаке запаха нужды, и хороводом танцуют вокруг меня – не хватает только музыки. Тру виски свои больные, тяжелые, сонные. Смотрю – никого. Все ещё ночь, все ещё спят. Только я стою посреди палаты в носках очень тихо. «Ложись спать» – говорю я себе в отражении стёкол.
⁃ Я не могу, – отвечаю шепотом, – не могу, не могу, не могу…
Любимая
"Я никогда не буду с ней счастлив". Мысль эта огнем прожгла сердце. Как оставленный утюг на мятом пиджаке, догадки щипали за края, а потом лишь запах жженной ткани и разочарование.