звуков и цвета.) Мама заметила это первой и странно принюхалась.
– Твой запах изменился, – сказала мама. – И я даже знаю, что это может означать.
– Может быть, то, что я влюблена?! Может быть, кто-то смог полюбить меня и я ответила взаимностью! – рычала я так, надеясь, что мама не учуяла то, что мамам знать совсем не положено.
Когда она уезжала в прошлую среду к сестре, мы здесь не только целовались.
Она снова принюхалась. Потом сходила куда-то в аптеку.
И когда вернулась, положила передо мной таблетку:
– Решай сама. Я положу на стол; если ты ее выпьешь, у тебя начнется течка. И ты никогда не узнаешь, был там маленький медвежонок или нет.
Она обещала не говорить Стае, даже прадедушке, нашему вожаку; мама сказала, что всегда на моей стороне. Но если я решу не пить эту таблетку, она тоже поймет. Воспитаем медвежонка.
То, что она поймет, я не сомневалась. Я не сказала, что ее запах тоже изменился: от нее впервые за все время пахло страхом.
Я не стала выпивать, не знаю уж почему. Не то чтобы я верила в то, что у меня ребенок (кем бы он ни был – медвежонком, люденком или волчонком) на этом сроке прямо живой. Когда я была маленькая и наша соседка тетя Лиса забеременела, я спросила, почему у нее такой большой живот. И мама рассказывала, что у нее в животе маленький домик, где живет лисенок, только поменьше, играет, дрыгает лапками и слушает музыку ее голоса. Я в это, конечно, не верила, нет.
Ты, мой Медведь, долго молчал, а когда заговорил, сказал, что это нечестно. Я могу принять любое решение, но ему нужно окончить университет. И почему девушки решают в таких вопросах, когда ответственность за ребенка берут оба?.. Но если нужно, он, конечно, не струсит, готов «жениться и все такое», но твое лицо при этом омрачилось, будто я предлагала тебе сбежать в лес и жить там в шалаше, а по ночам охотиться, как моя безумная двоюродная сестренка Вольфия.
К счастью, «жениться и все такое» нам не пришлось: это оказалась не беременность, а гормональная перестройка. Теперь, когда я злилась и рычала, я могла бы перекинуться в волка; так было, по крайней мере, семь тысяч лет назад. Говорят, мой прапрапрадедушка последний, кто умел.
Сейчас моя особенность выражалась в жутчайшей аллергии якобы на шерсть. Когда я злилась, нервничала и по идее должна была перекинуться в волка, я начинала безумно и громко чихать: «Апчхи, блин! Апчхи – да чтоб тебя! Лучше б волчьи уши росли, ей-богу! АПЧХИ!»
– Организм хочет перекинуться, да силенок не хватает, – с усмешкой сказал мне врач (не совсем человеческий, наш).
Но почему-то стало обидно! Не хватает силенок – я сильная, я зверь!
– Ты – ми-ми-ми, – перебивал ты, и вся моя волчья закалка уходила куда-то прочь, я превращалась в милую собачонку.
Соблюдать нормы приличия и законы нашей Стаи ты не хотел. Потому что «это дань уходящему веку», далекому времени, когда глупые людишки верили в существование тех, кто может обращаться в разных животных: кошек и собак, а самые отбитые – и в волков.
Ты не