мидоров блестел пакет чипсов. Треснула фольга, Максим возмутился: «Что за новости? Положи откуда взяла!»
Катька таинственно сказала:
– Он любит чипсы. Еще конфетки, мармелад, пастилу… – старший брат прервал ее:
– Всякую дрянь. Вы мусорите в лифте, а потом уборщица ругается…
Рядом с железными дверями висело рукописное объявление: «Уважайте культурную столицу! В подъезде стоит урна!» Кто-то, перечеркнув «подъезд», написал сверху «парадное».
Катька зажала в потной ладошке чипс.
– Он ждет деток, – деловито сказала сестра, – он всегда здесь жил, только раньше он спал, а теперь проснулся. Если его покормить, он тебя не тронет…
Из лифта вышла грузная Елизавета Антоновна с третьего этажа. Толстый мохнатый Чапа семенил на затрепанном поводке.
– Максим, – обрадовалась его школьная учительница, – ты помнишь, что на каникулах надо вести читательский дневник?
Подросток вежливо уверил ее: «Разумеется, Елизавета Антоновна. Я прочитал „Тараса Бульбу“ и скоро начну „Капитанскую дочку“.
Катька довольно невежливо фыркнула, однако учительница была глуховата. Обернувшись на закрывающиеся двери лифта, Чапа встопорщился. Оскалив мелкие зубки, песик что-то заворчал.
– Молодец, – рассеянно сказала Тонна, как ее звали в школе, – в сентябре я все проверю…
До сентября оставалось два с половиной месяца бесконечной лазоревой свободы, расписанной золотом летнего солнца. Дверь парадной бухнула, Максим беззаботно сказал:
– Все ваши дурацкие выдумки. Тонна каждый день ездит в лифте, и никто ее не трогает. И вообще, весь дом ездит… – ему пришло в голову, что он стал часто видеть детей на лестнице.
Катька прикусила нежную губку.
– Взрослых он не тронет, – тихо сказала сестра, – и собачек тоже. Он ждет деток, я же говорила… – Катька чуть не плакала.
– Держи, – она сунула Максиму раскрошившийся чипс, – когда откроются двери, надо кинуть туда чипс и сказать, – сестра тихонько вздохнула, – запоминай: „Хрусть, хрусть, грызь, грызь. Хруст, хруст, брысь, брысь“. Топнуть правой ногой, левой ногой, – Катька исполнила что-то вроде пируэта, – двери закроются, потом откроются, и можно ехать. Только лучше давай пойдем по лестнице…
Максим не собирался тащить на пятый этаж пять килограммов овощей.
– Иди, – сказал он сестре, – я все сделаю, обещаю, – Катька недоверчиво смотрела на него, – и не пялься на меня так. Мне четырнадцать лет, я запомню вашу считалку…
Двери приветливо раскрылись. Катька кинулась вверх по лестнице.
– Топни ногами, – крикнула сестра, – обязательно топни… – Максим не хотел раскидываться чипсами.
– И тем более говорить всякую чушь, – он шагнул в лифт, – когда они успели придумать эту ересь? Той неделей Катька и не заикалась ни о каком Хрустике…
В детстве он сам пугал приятелей Зубастиком, якобы жившим в мусорном контейнере. После сумерек никто из детей к помойке не ходил.
– Потом в соседнем дворе нашли труп, – лифт дружески помигал лампочкой, – именно в контейнере. Но на того парня напал маньяк, и в газете так написали… – маньяка так и не отыскали.
Красный огонек на шкале перескочил цифру три. Дом был старым, позапрошлого века. Через решетчатые стены лифта и шахты Максим видел развевающуюся косичку. Катька запыхалась.
– Ты бросил чипс, – заорала сестра, – ты сказал считалку, ты топнул ногами… – Максим отозвался:
– Я все сделал. Хрустик меня не тро…
Пол закачался под ногами. Матерчатая сумка повалилась на бок, помидоры раскатились в стороны. В шахте что-то жадно, захлебываясь, завыло.
– Хрусть, хрусть, – тросы лифта лопнули, – грызь, грызь…
Он летел, переворачиваясь, падая в черноту подвала, пробивая бетонные перекрытия, минуя старый кирпичный фундамент, ниже и ниже, в сырость древней глины, в болотистую хмарь небытия, где что-то огромное охватило его голову, круша череп, причмокивая и высасывая, смакуя и облизываясь, пируя на кровавой тризне, вползая в его сознание вечной болью.
Насытившись, раскинувшись в покое, похрустев костями, он стал ждать следующего.
Алексей Холодный
Кокон
Лешка помял в руке липкую пятитысячную купюру. Бумага, напитавшаяся потом, клеилась к коже и липла к пальцам. Искомканный, красновато-оранжевый рисунок морщился затертыми нулями. Пять тысяч словно прибеднялись и скрывали свою ценность, желая остаться при владельце. Только отпечатанный на аверсе памятник безразличным взглядом косился на ступени, по которым Лешка только что поднялся.
Юноша перевел неуверенный взгляд к подъездной двери напротив. От нее несло алкоголем, сигаретами и еще чем-то приторно-сладким, как пахло от сестры Надьки, когда она выходила из ванны. Паренек не любил этот запах, но всякий раз, чувствуя его, ощущал, что конечности до ломоты наполняет странная лень, а область под животом