– и мы бы сейчас уже пришли», – хохотали они и валились в сугробы вслед за санками и разбегавшимися кочанами. Он всегда дико боялся ночи, из неё лезли бесконечные страхи, поэтому прибегал к ней с подушкой и забивался в угол, знал – не выгонит. Мать тяжело вздыхала, но не ругала. «А расскажи про блямблямчиков и цюрепопиков», – сонно просил он и проваливался в сон.
Об отце он мало что помнил, тот приходил пару раз, красивый, смешливый, рисовал червяка, пролезающего через бритву, и мишку лезущего на дерево, Лёли тоже рисовал. «Смотри, – говорил он ему, – сейчас я нарисую тебе за минуту «Последний день Помпеи»[2], – несколько квадратов зданий и кругов-голов и луч, пронзающий небо. – Оп-па, готово!» «Ого! – воскликнул папа и уважительно взглянул. – И правда, меньше минуты!»
В школе он всем говорил, что его папа умер, разбился. Рисовал на скалах, стал отходить, увлекшись пейзажем и картиной, оступился и упал со скалы. Тело так и не нашли.
«Быть таким как все с детства не умел»[3], он часто подбивал одноклассников и одногодок в детских лагерях, куда его постоянно ссылали на летние каникулы, но почти всегда все шалости сходили ему с рук, да и ничего особенно плохого они в общем-то и не делали.
Впервые он пересёкся со стрекозами там, где слушали музыку и танцевали. Они выделялись, были другие, это было в «возрасте полуфабрикатов» – когда ещё до конца не ясно, что из кого может вырасти, но некоторые данные слепили так, что впору было отводить глаза. Он не отводил, а наоборот, склонял голову набок (была у него такая привычка, чуть наклоняться левым ухом) и молча думающе смотрел. Его времяпрепровождение тогда было таким, о котором позже Сиа написала «Chandelier», тусовки, наряды, танцы на барных стойках, понедельник, вторник, в среду вроде ничего не было, четверг, и пятница-суббота-воскресенье как один день. Мать рычала, но ничего поделать не могла. Днём он учился и работал, а ночью летал и сверкал.
Он никогда не чувствовал, что его место здесь, на листьях, между тем миром и этим, здесь в те странные смешанные времена встречались все миры, и можно было всё или почти всё. О нём ходили истории одна неправдоподобнее другой, потому, наверное, что он умел быть своим почти в любой компании, он любил и умел веселиться, каким-то чутьём обходясь без алкогольной зависимости и наркоты, находясь среди тех, кто тогда жил и умирал в этом.
Музыка и танцы, танцы и музыка, и люди, разные, необычные и особенные люди, он всё время их искал и так и не находил. Все по сути оказывались обманками, чуть копни поглубже и поближе посмотри. Но Лёли не сдавался. Он искал. Он искал своих. Тех, с которыми можно было соприкоснуться не одной стороной фрагмента пазла. С кем-то весело было легко сорваться с места, веселиться и тусить, с кем-то можно было помогать, философствовать и грустить, кто-то рассказывал ему о литературе, кто-то о математике, мозге или искусстве, но ни с одним или одной из них нельзя было совместить всё, все интересы или хотя бы несколько. Лёли искал. Искал и не находил. Поэтому в своих поисках он начинал уходить