кони не ждут, только кони несутся,
Забирая судьбу в независимый плен.
Красно-белый террор продвигается выше,
Поперхнувшись костями задумчивых дней.
Он кричал по утрам, только крик не услышан,
И трибуны молчат и глаза холодней,
От попыток, пустых ледяных разговоров,
Похоронных причуд и бессонных ночей.
Ты, возможно, поймешь, что расплатишься скоро,
Чем-то важным еще, суетой мелочей.
В лихорадочном сне, в петушиных рассказах,
Бесполезные звенья прокаженной цепи.
Пересказана ночь, перевернутый разум.
Что приснилось тебе? Просыпайся не спи.
Луна…
Луна всё дальше прорастает,
В твоё сознание входит метко.
Она тебя еще не знает,
Как неумелая нимфетка.
Луна, подельница свободы,
Освобожденная едва.
Луна водила хороводы
Как мягкотелая вдова.
Луна заботилась о сделке,
Считала на воде круги,
Как терпеливая сиделка
Прощала путникам долги.
Луна явилась на распутье
Чужих проблем, пустых дорог.
Что было раньше, вы забудьте,
Непредсказуемый плевок.
Она всё дальше прорастает,
В твоё сознание входит метко.
Луна тебя совсем не знает,
Как неумелая нимфетка.
Чтоб снова обрести надежду…
Какая скучная пора,
Такая грустная тревога.
Еще не время умирать,
Есть продолжение монолога.
Из сердца вырванная боль
Ее не выжечь валидолом.
Она то поперек, то вдоль
Засела колом, колом, колом.
Она скукожилась в тебе,
Зажалась двадцать пятым кадром.
Кто победит в этой борьбе,
Тот будет счастлив перед стартом.
И побегут за кругом круг,
Победы, встряски, поражения.
За сердца одинокий стук,
За правильность его решения.
За километры суеты,
На станциях она невинна.
И в закоулках темноты
Клубится небо никотином.
Щекочет нервы пустота,
Она одна за поворотом.
И капли катятся с листа
На желтое, немое фото.
Придет иная благодать
Разгладит утюгом одежду.
Душа способна голодать,
Чтоб снова обрести надежду.
«Каждый шорох и листик опавший…»
Каждый шорох и листик опавший,
Каждый куст и цветы и трава,
И твой взгляд, навсегда опоздавший,
Как оставленный след во вчера.
И танцующий день звонкий,
С сонной ночью находит язык,
Но приходят одни похоронки,
Жить без них здесь никто не привык.
В белых лицах, страницах исписанных,
Опустелых чернильницах, как в усыпальницах.
Нарисованных правил