кафе, где имели все возможности для бдительной слежки друг за другом. В условиях столь тесной близости время медленно укрепляло их взаимную неприязнь, одновременно растворяя их решимость.
Мы вылезли из такси и далее двинулись пешком по Эссекс, миновали ярко освещенные окна ресторана и свернули в проулок, ведущий к заветной кухонной двери.
– Вы меня снова в какой-то закоулок затащили, – довольно игривым тоном заметил Тинкер.
Мы прошли мимо мусорного бака, и он радостно воскликнул:
– А вот и очередной мусорный бак!
В конце переулка стояли два бородатых еврея, одетые во все черное, и неспешно рассуждали о достоинствах и недостатках новых времен. На нас они внимания не обратили. Ив открыла кухонную дверь, и мы прошли мимо двух окутанных клубами пара китайцев, которые застыли возле огромных раковин. Китайцы тоже не обратили на нас внимания. Проследовав мимо кастрюль с кипящей кочанной капустой, мы по узкой лесенке в несколько ступенек спустились в полуподвал, откуда дверь вела в большой ледник. Бронзовый засов на тяжелой дубовой двери двигали столько раз, что он приобрел мягкий золотистый блеск – так поблескивает запечатленный в золоте отпечаток ступни святого на церковном полу. Ив тоже решительно отодвинула засов, и мы вошли прямо внутрь этого ледника, ступая по рассыпанным на полу опилкам и осколкам льда. В задней части ледника была дверца, открывавшаяся прямо в клуб, и за ней виднелись поблескивавший медью бар и банкетки, крытые красной кожей.
Нам повезло, так как уходила целая группа гостей, и нас сразу же провели в маленький кабинет на «монархической» стороне танцпола. Официанты у Чернова никогда не спрашивали, что вам угодно, а сразу же расставляли на столе тарелки с варениками, селедкой и языком. В центр они помещали рюмки и бутылку из-под вина, полную водки, которую, несмотря на отмену 21-й Поправки[32], по-прежнему разливали в ванной комнате. Тинкер наполнил три рюмки.
– Клянусь, я тут когда-нибудь и своего Иисуса встречу, – сказала Ив и мгновенно опрокинула свою рюмку. Потом, извинившись, встала и отправилась в дамскую комнату.
На сцене одинокий казак пел, умело аккомпанируя себе на балалайке. Это была старая песня о коне, вернувшемся с войны без наездника. Добравшись до родного города своего убитого хозяина, конь сразу узнает и запах цветущих лип и ромашек, качающих головками на обочине, и знакомый стук молота в кузне. И хотя русские стихи были переведены весьма посредственно, казак исполнял песню с чувством, что мог уловить лишь эмигрант. Даже Тинкер вдруг загрустил, словно вспомнил о доме, а в русской песне говорилось о той стране, которую ему некогда пришлось покинуть.
Когда певец смолк, слушатели дружно и искренне ему захлопали, однако аплодисменты их тоже были спокойными и неторопливыми; примерно так хлопают умелому оратору после тонкой и непретенциозной речи. Казак поклонился и удалился со сцены.
Окинув помещение оценивающим взглядом, Тинкер заметил, что это место наверняка понравилось бы его брату, а