тону и обещал сходить.
Я смотрела, как он спускается по ступенькам и идет к своей машине. И только после того как он уехал, я повернулась и вошла в дом моего детства с таким чувством, как будто захожу сюда впервые. Отчасти так оно и было, потому что впервые я переступила этот порог, став взрослой.
Остальное случилось позже, гораздо позже, после писем и телеграмм и поспешной поездки к моим родителям, тщательно составленного пресс-релиза и последовавшего за ним взрыва удивления и восторга всех газет в стране. После того как я научилась скрываться от прессы, покидая свой дом, научилась засыпать ночью под ослепляющие вспышки фотокамер, проникавшие даже сквозь плотно сомкнутые веки…
После того как мне пришлось уволить слугу, который продал репортерам несколько моих писем, и я поняла, что больше никогда не смогу сказать ни слова и написать ни строчки втайне от всего мира и что мне придется пробираться в город поздно ночью, чтобы примерить свое свадебное платье. И, несмотря на все предосторожности, увидеть свое приданое, включая подвязки и пеньюары, со всеми подробностями воспроизведенное на первых страницах «Нью-Йорк таймс» вместе с информационным бюллетенем выпускников Смита. И наконец, этот волнующий день в гостиной нового дома моих родителей, названного Некст Дей Хилл! Священник объявляет нас мужем и женой, и я чувствую, что сердце готово выскочить из груди, несмотря на плотный шелковый корсаж. Муж целомудренно целует меня в щеку, и все наши друзья и родные хлопают…
Я вижу себя на пороге, глядящую на удаляющегося от меня Счастливчика Линди, Одинокого Орла – нет, нет, моего жениха, – и не могу поверить, что из всех женщин на земле он выбрал меня…
Это было тогда. И только после того как моя прежняя жизнь изменилась так бесповоротно, что я никогда бы не поверила в нее, не будь реальных вещественных доказательств – фотографий, карт, паспортов и вырезок из желтых газет, – только тогда я поняла, что ни разу в тот вечер ни один из нас не произнес слово «люблю».
Но нам это было не нужно, уверяла я себя. Когда два сердца испытывают друг к другу такие сильные чувства, нет смысла говорить об этом вслух. Все слова слишком сентиментальны и глупы, Чарльз для них слишком необыкновенен. А теперь и я стала такой же.
Мы оба были слишком необыкновенными. Для обычных слов, произносимых обычными супружескими парами.
1974
Когда через сорок семь лет мы пересекаем страну, летя первым классом, я не могу не думать о том, что он это ненавидит.
Чарльз всегда считал, что первый класс – это самое плохое, что случилось с авиацией, хуже всего, что сделали коммерческие авиалинии, хуже, чем энергичные стюардессы в своих слишком смелых юбках, хуже, чем пилоты, спрятанные за шторой или дверью; хуже, чем упорные усилия заставить пассажиров вообще забыть, что они летят высоко над землей. Как будто бы тебя закрыли в консервной банке, любил говорить он. Перекрыли все входы. Снабдили питьем. Велели расслабиться. Люди могут опустить жалюзи на окнах и