исследований Невельского и Ахте, а Сенявин все опять свел к Нерчинскому трактату, в прежнем его понимании. Опять призвал столбы пограничные поставить. Причем тянул с отправкой листа до той поры, пока мы не уехали из Петербурга, чтобы я до времени ничего не знал.
Николай Николаевич с каждым новым словом распалялся и все сильнее. Как всегда, лицо покрылось пятнами, на висках выступил пот. Катрин замерла, не успев отнять от рубашки выбранный галстук, Николя вырвал его у нее из рук, отбросил в сторону и забегал по комнате.
– Милый, успокойся… – попыталась она остановить разгоревшуюся мужнину ярость.
– Да как я могу успокоиться?! – закричал он. – Китайцы же ухватятся за это и сорвут переговоры по Амуру!
– Ну, давай тогда вернемся в Петербург, – спокойно, даже как-то безразлично сказала Катрин.
Удивительно, но именно это безразличие мгновенно погасило разгоравшийся пожар.
– Мерзавцы! – затихая, словно сплюнул Муравьев, но это была уже последняя искра.
Походив еще немного и помолчав, он буднично сказал:
– Возвращаться сейчас – смысла нет, лист все равно ушел в Китай – не догонишь. Да еще и китайцы могут снова промолчать, как это было год назад. У них там свои проблемы: война с тайпинами, с англичанами… Вернемся после отпуска – тогда и буду разбираться. И разбираться так, чтобы Митю Голицына под удар не подставить. Чтоб его в предательстве не обвинили.
– Значит, едем в Париж? – осторожно спросила Катрин.
– Да-да, в Париж. Через Карлсбад до Цвиккау дилижансом, а там по железной дороге – через Лейпциг, Франкфурт… В Париж, моя радость, в Париж!
В шато Ришмон д’Адур у Катрин было слишком много памятных мест, бесцеремонно напоминавших ей об Анри. Она разрывалась между строгим супружеским долгом, который требовал решительно отбросить прошлое, и мучительным желанием снова и снова всматриваться в почти не потускневшие, как оказалось, картины их близости и томиться от всплесков прежних любовных ощущений. Ей было ужасно стыдно перед Николя, она чувствовала себя безмерно виноватой, но тем не менее порочные воспоминания не оставляли ее.
Родители ничего не могли ей рассказать об Анри. Они ездили в шато Дю-Буа на похороны старого Армана, двоюродного брата Жозефины де Ришмон (матери Катрин и Анри носили одно имя, по каковому поводу Жерар де Ришмон иногда отпускал соленые солдатские шутки), видели Анри, его юную жену Анастаси́ и чудесного их сына Никиту, но это было уже достаточно давно.
Николя на две недели уехал путешествовать. Он запланировал сложный маршрут, в который входило, помимо Мадрида и Валенции[8], посещение Лазурного берега Франции и Марселя, возвращение в Испанию, в Барцелону, и уже оттуда – возвращение в По, в шато Ришмон д’Адур. Настойчиво звал с собой Катрин, но та сослалась на усталость и осталась в замке родителей.
А вот теперь, истомленная воспоминаниями, она вдруг решила проведать Анри в его родовом имении. Родители не советовали этого делать, дабы не давать мужу повода