докучало. Дела у нее шли на лад. Она даже собралась с духом и начала красить губы (в бледные тона). Густые здоровые волосы она по-прежнему жестоко стягивала от напускной скромности в хвост, но уже позволяла себе прядь-другую у щек. Однако прибежища неприметной одежды пока не оставляла. Обычно – длинные бесформенные сорочки поверх джинсов. Но на морском ветру воздушная сорочка по временам обнимала ее фигуру, и она опасалась, что это превращает ее в пир очей.
Опарна взбежала из подвала по двум лестничным пролетам, напевая мелодию, которую не помнила, где услышала впервые. Вдохнула ветерок на крыльце, запах сырой травы и влажной земли. Садовник, облаченный в одно исподнее, но отчего-то не смотревшийся голым, поливал главный газон. Она дошла до столовой – милой залы с простыми деревянными столами и складными металлическими стульями, с просторными квадратными окнами, смотревшими на волнистый двор. Здесь шум моря был разновидностью тишины. Официанты в темно-коричневых рубашках и брюках возникали из-за дальней двери с тарелками на руках и ладонях или же неподвижно стояли в разных точках столовой.
Она увидела Намбодри в окружении четверых других радиоастрономов, чьих имен не помнила. Он разговаривал по мобильному, а остальные завороженно смотрели на него. Один, лысый мужчина с трепетавшими на переносице очками, напомнил ее профессора в колледже, который однажды у себя в кабинете внезапно спросил Опарну: «Вы меня уважаете?»
Намбодри сунул телефон в нагрудный карман рубашки и проговорил тихо и серьезно:
– Не сегодня. Но скоро он получит.
– Не взять ли мне отгулов на этой неделе? – проговорил один из стоявших рядом. – Он же с цепи сорвется.
– Нет, – спокойно отозвался Намбодри. – Мы все будем на местах. Это очень важно – чтобы мы все были на месте.
– Слушай, меня шунтировали. Я плохо переношу такие вещи.
– Твоему сердцу пойдет очень на пользу, – сказал Намбодри.
Тут он приметил Опарну, и на лице возникла улыбка. Он указал на незанятый стул рядом с собой. На этой его теневой сходке аромат лимона совсем не помешает. Опарна в этом дурдоме – чистое отдохновение. Теперь его опрятные чужеродные сорочки, вельветовые брюки и щегольская шевелюра обрели осмысленного зрителя. Опарна спасала его от банальности научного сообщества – от строгих мужчин и жутких волосатых женщин, в чьем кругу он обыкновенно вращался. Был у него такой пунктик – искать компании юных, по-настоящему благоуханных, эпилированных юных. До Опарны отдушиной для него были исключительно вечеринки, устраиваемые его ненаучными друзьями, где вокруг него собирались девушки, едва заслышав, что он радиоастроном. Ему нравилось, когда рядом находились их изящные и такие стройные тела – обнаженные ноги, глаза, налитые водкой, его выспрашивают, чем именно он занят, головки умно кивают с полным непониманием. Он начинал с астрономии, рассказывал им, что такое джаз, и скабрезно высмеивал Брайана Адамса. Всматривался в эти смазливые личики, искал в них сиюминутную влюбленность. Ему